Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Я хотела Его поцелуя, но уста Его были так строги,
Что я в гневе сказала: «Уйди. Я забуду тебя навсегда».
Он взглянул на меня так лазурно, что я пала пред Ним на дороге,
Я молила его о пощаде, и Он ласково молвил мне: «Да».

Ах, как лютня звенел Его голос! И глаза Его были, как зори,

И был он так светел и нежен, – как голубь Он был, как цветок.
Так близок Он был, о любимый, – теперь он далек, так далек!
Теперь я как лист в урагане, как парус, блуждающий в море.

О, Милый, о Чистый, Ты помнишь? Мы были красивы, как боги –

Мы шли по пескам и по камням, и там, где прошли наши ноги,
Цветы расцвели. И в пустыне небес улыбнулась звезда.

То было и больше не будет… Зачем он ушел и куда?

Я жажду вершин и обрывов – пути ж Его были пологи.
– И вот, Его нет, и я плачу. Прошло все, как дым и вода[1025].

Это стихотворение любопытно тем, что демонстрирует осознанное отношение автора к форме. Его размер, трехсложники с переменной анакрузой (точнее, неурегулированное смешение шестистопных анапестов и амфибрахиев), своей длиной, видимо, должен имитировать александрийский стих – основной метр французского сонета, традиционно передающийся в русской поэзии шестистопным ямбом. Совпадение рифм первого катрена и терцетов, охватная рифмовка второго катрена, попытка предложить свою схему рифмовки в терцетах – все это свидетельствует не только о знакомстве автора с правилами, но и о готовности их творчески нарушать. Кроме того, некоторые образы стихотворения («Теперь я как лист в урагане, как парус, блуждающий в море») убеждают в осведомленности автора и в классических образцах русской поэзии.

Первый замысел Кювилье опубликовать свои опыты был вдохновлен тем приемом, который они неизменно получали у жителей дачи Волошина в Коктебеле. Посылая Шервинскому «целый ворох» стихов, в письме от 18 июля 1913 г. она замечала по их поводу: «Все о Короле[1026]. Часто говорится “мы”, а не “я” – это Марина и я – “мы”. Я с ней очень сблизилась, и очень крепко. Через год вместе напечатаем стихи в ее типографии. А пока вместе сочиняем сказки – и рассказываем их друг другу –»[1027]. Со ссылкой на архив составителей (А. Саакянц и Л. Мнухин), стихотворение Цветаевой «Вы родились певцом и пажем…», явно обращенное к Фельдштейну, объявлено плодом их совместного творчества[1028]. Впрочем, через несколько дней, 23 июля, в письме к тому же корреспонденту Кювилье поправлялась: «– Вот Вы не советуете мне печатать стихи с Мариной в одной книге. Да мы и не хотели в одной; думаем только в одно и то же время выпустить две книги, она свою, третью, а я свою первую. Я ей посвящу целый цикл из своих, а она мне цикл своих. Вот и все. А теперь Макс посылает все мои стихи этого года своему другу René Ghil’у в Париж – Меня очень интересует его ответ – и отношение его»[1029].

В самом деле, в число тех, кого восхищала поэзия Кювилье, в первую очередь надо включить М. Волошина, который пытался составить ей протекцию на французском литературном рынке. В архиве поэта сохранился набросок его письма к другу, сотруднику «Весов», французскому писателю и критику Рене Гилю (1862–1925), который мы приводим в той его части, что относится к Кювилье, восстановив диакритику, почти полностью проигнорированную автором, а также исправив многочисленные описки и ошибки[1030]: