Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

«Вдребезги»:

В тот вечер Гуннар был непривычно замкнут и неприветлив, неизменная сигарета в плотно сжатых губах воинственно изгибалась вверх. Он скорчил гримасу, когда я поведал ему о нашей поездке к Рагнару прошлой ночью, и поперечная морщинка на его лбу стянулась в глубокий шрам. Он лишь спросил:

– Так ты действительно был сегодня на службе?[541]

«Циники»:

Мой старший брат Сергей – большевик. Он живет в «Метрополе»; управляет водным транспортом (будучи археологом) ‹…› У Сергея веселые синие глаза и по-ребячьи оттопыренные уши. Того гляди, он по-птичьи взмахнет ими, и голова с синими глазами полетит. Во всю правую щеку у него розовое пятно. С раннего детства Сергея почти ежегодно клали на операционный стол, чтобы, облюбовав на теле место, которого еще не касался хирургический нож, выкроить кровавый кусок кожи.

Вырезанную здоровую ткань накладывали заплатой на больную щеку. Всякий раз волчанка съедала заплату.

– Я пришел к тебе по делу. Напиши, пожалуйста, записку, чтобы мне выдали охранную грамоту на библиотеку[542].

Отношение между Генри и Гуннаром описываются с помощью доминантных деталей:

На самом деле мои слова привели к совершенно противоположному результату, чем тот, на который я рассчитывал, они мгновенно возвели между нами своего рода стену, и, когда я закончил объяснение, мы уже смотрели друг на друга с подозрением, словно не верили тому, чтó говорил другой. Морщинка на лбу Гуннара стала еще глубже и еще больше похожей на шрам[543].

Гуннар осуждает Генри за его бесконечные хельсинкские гулянья, как будто говорит не его приятель, а огорченный отец, готовый уже отослать его в Каунас: «‹…› с этим пора кончать, так дальше продолжаться не может – все эти абсолютно сумасшедшие пьянки и пирушки и вечное похмелье, из которого ты не вылезаешь уже несколько месяцев кряду»[544]. Затем речь зайдет об Эми, возлюбленной Генри, которая, согласно Гуннару, оказывает на него вредное влияние:

Спору нет, она хорошенькая и славная – помилуй, пока она не познакомилась с тобой, я даже считал ее необыкновенно привлекательной и милой барышней. Но она превратила тебя в сущего безумца. Вот как. – Он бросил на пол недокуренную сигарету и со вздохом зажег новую. Морщинка на лбу казалась теперь открытой раной[545].

Далее идет довольно суровый монолог Гуннара, в течение которого повествователь ритмически чередует его реплики с описанием зажигающихся и даже пролетающих через комнату сигарет[546]:

Гуннар уселся на стул напротив меня. Он как-то весь сжался, и его добрые глаза уклончиво смотрели из-под складки на лбу, которая все никак не желала разглаживаться[547].

В случае «Циников» все описывается точно так же, только повтор доминантной детали возникает позже: через 15 страниц после первого упоминания:

Ольга с легким, необычным для себя волнением рассказывает о своем желании «быть полезной мировой революции».

– Тэк-с…

Розовое пятно на щеке Сеpгея смущенно багpовеет[548].

В своей диссертации о Парланде шведский литературовед Пер Стам пишет: