Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Что касается русской литературы, то Парланд знал, кроме прочитанных дома классиков, литературу 1910–1920-х гг. С творчеством Блока, Маяковского, Есенина и Ахматовой был знаком хорошо, интересовался прозой Олеши, Бабеля, Пильняка, Эренбурга. Углубляться в русскую современную литературу и авангард он стал только в Каунасе, куда приехал весной 1929 г. В качестве его источника информации о русской литературе часто упоминают танцовщицу и студентку В. Сотникову, близкую знакомую Сеземана и его коллеги проф. Л. Карсавина[521]. Однако кроме нее Парланд познакомился с каунасскими поэтами-авангардистами[522]. Его тамошними приятелями-собутыльниками оказались Казис Бинкис, Юозас Тыслява и Теофилис Тильвитис, которые были хорошо осведомлены о том, что происходило в Москве и Ленинграде. Бинкис, глава литовской группировки «Keturi Vėjai» («Четыре ветра»), цитировал в своих выступлениях начала 1920-х гг. имажиниста Вадима Шершеневича, а Тыслява, проживая в Париже, был в контакте с имажинистом Александром Кусиковым и познакомился также с Анатолием Мариенгофом. Тыслява писал из Парижа, что Кусиков изучал литовский и собирался выпустить антологию литовской поэзии на русском[523]. Естественно предположить, что вслед за литовскими коллегами Парланд обращается к группе московских имажинистов[524]. Хотя надо помнить, что имажинизма как поэтической школы тогда уже не существовало, а после смерти Есенина писатели занимались или театром (Шершеневич), или киносценариями (Мариенгоф, Н. Эрдман).

В Финляндии 1920-х гг. имажинистов немного знали, а Хлебникова даже считали их кумиром: «‹…› значительная часть имажинизма и других течений начинается с его (Хлебникова. – Т.Х.) произведений»[525]. О смерти Есенина также широко писали в прессе, хотя «большевистской знаменитостью» он стал после своего брака и скандальных путешествий с Айседорой Дункан. Так что для финского читателя умер муж Дункан, а не поэт Есенин. При этом его описывали как enfant terrible, агрессивного мужа-алкоголика и богемного хулигана. На хулигана обратил внимание и молодой Парланд: в его библиотеке имелся том Есенина, а в 1928 г. он помог Инe Берсен делать перевод поэмы «Преображение», а также поэмы «Октоих», которая вышла только в 1953 г.[526]

Впервые имажинистов как группу упомянули в финской прессе в марте 1921 г. – в статье, которая вышла в нескольких региональных газетах одновременно. Статья называлась «Искусство в России», и – по уже знакомой нам логике – в ней богемная жизнь имажинистов служила показательным примером «упадка большевистского общества». Упоминалось и «Стойло Пегаса» – кафе имажинистов на Тверской улице, куда гости приходят не только пить кофе, но и нюхать кокаин, курить опиум и т. д. Автор статьи, видимо, действительно побывал в «Стойле…», так как описал завсегдатая кафе большевика-террориста Якова Блюмкина, убийцу графа Мирбаха. «Развратные надписи стен» тоже привлекли его внимание[527].

В мае 1929 г. Парланд начинает писать статью «Über die neusten literarischen Bewegungen in Finnland» («О новейших литературных течениях в Финляндии»)[528]. По его словам, он нуждается в более обширном материале о финноязычном модернизме. Может быть, поэтому читателя останавливает в этой статье неожиданно смелое сопоставление:

Можно разделить два течения в финляндской экспрессионистской поэзии. Они пересекаются во многих местах и в высшей степени взаимосвязаны так, что почти невозможно заметить их разницу: на романтизм и реализм. Романтическое течение можно считать продолжением символизма, а реалистическое течение является последствием самой жизни и принадлежит к самостоятельным победам финляндского модернизма. В обоих течениях поэзия строится на внутреннем ритме поэтических образов, и она сопоставима с русским имажинизмом, так как и здесь речь идет о форме. Внешний, музыкальный ритм заменяется внутренним, который заставляет наш внутренний мир наблюдений двигаться и производит эффект непосредственно своим воздействием на разные ощущения[529].