Транснациональное в русской культуре. Studia Russica Helsingiensia et Tartuensia XV

Интерес Сёдергран к Северянину и его творчеству тянется еще с начала века, с ее петербургского школьного периода[497]. Именно в Петербурге она, по всей видимости, посещала его поэтические вечера, о чем упоминает в датированном 1919 г. письме к Ульссон; но вполне вероятно, что речь шла об одном из поэтических вечеров, организованных Северянином на Карельском перешейке[498]. Столь страстную позицию Сёдергран можно в некоторой мере объяснить тем, что его поэзия – как и сознательный уайльдовский имидж – были наиболее притягательны именно для молодых девушек. С другой стороны, ее увлечение Северянином можно отнести и к ранней тематике поэта: индивидуалистическое упоение жизнью, соединенное с символикой природы, находит значительное отражение в текстах самой Сёдергран. Она видела Северянина как свое русское alter ego, с чьей помощью могла бы осуществить, лишь отчасти – играючи, небольшую мировую революцию в поэзии. Несмотря на то что Северянин все еще был «по уши в будуарах»[499], Сёдергран воспринимала его как представителя самой модернистской поэзии:

Я хотела бы покорять различные души. ‹…› Я согласна с Северянином, что если дар слегка убог, то он недостаточно гениален. Игорь Северянин – самый большой лирик сейчас в России. Я видела его на чтениях, никогда с ним не говорила. Но он тот, к кому я испытываю такое же доверие, как и к Вам. Он весьма велик и, по всей вероятности, готов для наших идей. Но нам нужно сначала его получше воспитать, дребедень какая-то у него в поведении, и не способен он о себе позаботиться. От него протянется мост в Россию, и в нем поднимется Россия во всей красе[500].

Осенью 1922 г., во время работы над переводами для журнала «Ultra», Сёдергран явно начинает отстраняться от Северянина и обращает свой интерес к учению Рудольфа Штейнера[501]; его влияние хорошо заметно в упомянутом сборнике «Landet som icke är»:

Скажите, хотите ли Вы после северянинского цикла статью о мистериях Штейнера? Я хочу знать, возьмете ли Вы ее? Я жажду мистики, меня страшно гнетут Северянин и ему подобные[502].

Отход от Северянина и обращение к Штейнеру хорошо иллюстрируют произошедшее с Сёдергран в ее последнюю зиму изменение. Она была рада выходу журнала «Ultra», однако уже не хотела иметь какого-либо отношения к его содержанию, не говоря уже о публикации в готовящемся номере ее портрета, как изначально планировалось редакцией[503]. Несмотря на такую перемену, в эссе о Северянине Сёдергран все же продолжает страстно защищать поэта от критиков (среди них была и сама Ульссон), называвших его «декадентскими будуарными мозгами» и «отравленной губкой разложения»[504]. И хотя на аналитичность Сёдергран, превозносившей Северянина, рассчитывать не приходится, здесь она проницательно подчеркивает уже не раз отмеченную у Северянина детскость его поэзии. В этой детскости Сёдергран видит прямую связь с имплицитным читателем поэта:

Ведь он бабочка, ребенок, в нем так много бессознательной мудрости, его настоящая публика – молодежь, беспечная молодежь, которая не знает греха, которая хочет любви и ласки, которая хочет поймать солнечный луч, которая любит жизнь и (так презираемую уродами) красоту[505].

Сёдергран умерла в канун Иванова дня 1923 г., не успев стать свидетельницей финского турне Северянина, которое тот предпринял в октябре того же года. Поэт выступил в Хельсинки вместе со своей женой Фелиссой Круут (творческий псевдоним – Ариадна Изумрудная) на трех поэзовечерах, которые, по мнению самого Северянина, имели большой успех, «как, впрочем, и везде!»[506].