Трапеция

— Когда я не появился дома и на третий день, Люсия начала обзванивать больницы. В конце концов добралась и до полицейского участка. Папаша, явившись внести за меня залог, разумеется, первым делом сообщил им мой настоящий возраст. Меня перевели в ведомство ювенальной юстиции. Но к тому времени мне уже здорово досталось, я просидел в окружной тюрьме три дня.

Его лицо было мрачное и отстраненное: в мыслях он снова переживал те горькие события.

После долгого молчания Томми шепотом спросил:

— И что потом? Тебя отправили в тюрьму?

— Нет. Меня слушали как несовершеннолетнего, судья прочел длиннющую лекцию, велел бросить пить — с тех пор я ничего крепкого в рот не беру — и сказал, что не видит смысла отправлять меня в исправительную школу, мол, там я все равно примусь за старое. Так что меня освободили под ответственность Папаши.

— И что сделал Папаша Тони?

— Ну, привез меня домой. Правда, там на меня набросились всем скопом… Люсия плакала, Анжело хотел отлупить меня до бесчувствия, Джо не мог решить, отправлять ли меня к психиатру или звать священника. Но Папаша вступился… ты знаешь, как он это делает… делал. Заорал, что это его семья и его внук, и что он прекрасно сам справится, а я решил, что он меня точно выпорет, не меньше! Но он отвез меня в маленький тихий бар, купил выпивки… Господи, к тому времени я очень в ней нуждался, буквально на части рассыпался. Ты же знаешь, он никогда не пьет, разве что vinoза ужином, но мне тогда купил виски, заставил меня его выпить и сказал: «А теперь, Мэтт, расскажи, в чем там было дело. От Анжело я услышал лишь, как ты нас всех опозорил». Что ж, я и говорить толком не мог, так расстроился, но в конце концов вроде как взял себя в руки. Он посмотрел на меня, как ястреб.

«Мэтт. Погляди мне в глаза и скажи: тот мальчик, он хотел того, что ты делал?». Слава богу, я сумел посмотреть ему в глаза и ответить, что да, хотел. Потом Папаша спросил, впервые ли я делаю это с парнем, и раз уж он так достойно ко мне отнесся, я решился сказать правду, пусть он даже меня за это убьет. И я ответил, что нет, я всегда был таким. Папаша тихо выпил свое вино, а затем сказал… Я никогда не забуду ни единого слова. Он сказал: «Что ж, возможно, я дурно тебя воспитываю. Но пусть я сию же минуту упаду мертвым, Мэтт, если вижу в твоем поступке что-то столь скверное, как они говорят. Я не могу сказать, что одобряю это, не могу сказать, что понимаю, но коль уж ты желаешь себе такую жизнь, ты больше не маленький, ты взрослый, и не в моем праве заставлять тебя что-то менять». Он посмотрел на меня очень серьезно и добавил: «Но ради меня, Мэтти, ты должен кое-что пообещать. Обещай, что больше никогда не напьешься и не преступишь закон. Ты мужчина, не ребенок, и имеешь право на собственную жизнь, но когда ты попадаешь в неприятности, то бросаешь тень на всех нас, на всю семью».

Голос Марио был нетвердым.

— А я-то ждал лекции о грехах. В смысле, по-настоящему ждал. Он всегда был так религиозен. Но он только сказал: «Мэтти, неважно, какую жизнь ты ведешь. То, как ты обращаешься с людьми — вот что имеет значение». И в довершение всего он взял мои руки в свои, и тут-то — клянусь! — я расплакался, как дитя. А он сказал мне не плакать, и что не имеет значения, как меня называют, пока я порядочен и добр к людям, и пока — вот от этого я и рыдал — люди, которых я люблю, неважно, мужчины это или женщины, становятся лучше от моей любви, а не хуже. Потом он отвез меня домой и, как я узнал позже, велел Анжело от меня отстать. Ох, Томми, Томми, я бы скорее с аппарата сбросился, чем подвел его еще раз! И он доверил мне тебя, и я так погано себя насчет этого чувствовал, потому что мне казалось, будто я снова его подвел…

Томми, повернувшись, порывисто его обнял.

— Нет, Марио, не подвел. Никогда. Он знал и не возражал. Он только хотел знать, счастлив ли я…

— И ты все еще рад и не жалеешь, piccino?

— Ты сам знаешь, что нет.

Томми обнимал его, снова ощущая эту внутреннюю правильность, смутное понимание, что Марио взрастил в нем все самое лучшее. Лицом он чувствовал, что щеки Марио мокрые.

— Значит… значит, нам остается лишь делать друг друга счастливыми…

— Ты так и делаешь, — прошептал Томми. — Мы оба делаем.

Постепенно Марио перестал всхлипывать, голова его тяжело легла на руку Томми. Через некоторое время Томми осторожно опустил ладонь ему между ног.

Парень оттолкнул его.

— Нет! Только не сейчас, ради бога! Совсем стыд потерял? Его еще даже не похоронили…

Томми задохнулся в негодовании — скорее от резкого отказа, чем от мысли, что каким-то образом мог проявить неуважение к старику, которого действительно любил. Его голос дрожал.

— Ну что ты за придурок, а? Если он не возражал, когда был жив, то с чего ты решил, будто…

Продолжать Томми не мог. Он впервые так откровенно проявил инициативу, и боль от отповеди была ужасна.

— Причем тут стыд? Ты так говоришь, будто… если ты считаешь, что мы можем проявить уважение, ничего не делая…

— Боже, — Марио подтянул его ближе. — Я вовсе не имел в виду… я просто…