Трапеция

В полете есть… чистота. Целомудрие, совершенство. Ему не нужен показной блеск. В нем… ну, поэзия движения. Артистизм. Неужели ты не видишь, что показушность только отвлекает от… чистоты? Когда даже не понимаешь, как это тяжело и сколько усилий прикладывается, потому что все выглядит так естественно. Как будто всякий может так же — легко, как во сне.

Он остановился набрать воздуха, и Томми увидел искру, заново разгоревшуюся в его взгляде.

Боже! А я думал, оно ушло! Но в нем все еще это есть, и если Джонни все испортит, я ему шею сверну!

— Не понимаю, — сказал Джонни. — Я знаю, что в твоих словах есть резон, Мэтт. Но постарайся на минуту посмотреть моими глазами. Сны сложные, путаные, в них все переплетается, меняется…

Марио покачал головой. Он больше не злился, в голосе его звучало воодушевление.

— Джок, ты неправ. Видит Бог, я понимаю, что ты имеешь в виду, но ты делаешь большую ошибку. Ты говоришь, сны сложные. Но на самом деле они совсем не сложные, в том-то и дело. Они абсолютно простые. Во сне все предметы и явления лишены шелухи, остается только голая суть. Во сне мы видим мир таким, как его видят маленькие дети. Нам не нужно, чтобы публика охала и восклицала:

«Боже, как он это делает?» Такое лишь немногим лучше, чем когда вампиры сидят и ждут, пока кто-нибудь упадет и убьется. Все должно выглядеть как полет из сновидения. Он должен быть таким легким, чтобы люди не могли поверить, что они сами такого не могут. Вот в чем суть полетов во сне. Чистота, легкость, совершенство. Чтобы зрителям захотелось плакать от того, что они почувствовали, будто у них когда-то были крылья, будто они тоже могли летать, только забыли как.

Голос Марио подрагивал.

— Когда мы были маленькими и смотрели на Люсию… и Барни Парриша, мне часто снилось, будто я летаю. А потом я просыпался и плакал, потому что не помнил, как это у меня получалось. Вот что нам надо, Джок. Заставить людей ощутить то же самое.

Голос Стеллы был переполнен чувствами.

— Джонни, я поняла. Он прав, Джонни. А мы ошибаемся.

— Боже Всемогущий! — взорвался Джонни. — И ты туда же?

— Он правильно говорит, я просто не могла выразить это словами. Мы уже достаточно взрослые, чтобы уметь признавать свои ошибки.

Джонни перевел расстроенный взгляд с брата на жену.

— Я все равно не понимаю, — сказал он. — Мне никогда не был доступен весь этот великий мистицизм. Я просто гимнаст, для меня трюк это всего лишь трюк. Но вы двое летаете лучше меня. Для вас это в самом деле настолько важно?

— Это не просто важно, в этом вся суть полета, — ответил Марио. — Неужели ты не видишь?

— Стел, ты на его стороне?

Она прикусила губу.

— Дело не в том, кто на чьей стороне, Джонни. Как он сказал, в этом вся суть полета. И наша задача через наше шоу показать это людям.

— Проклятье, — нахмурился Джонни. — Раз уж вам обоим это так важно, значит, в этом что-то есть. Забудьте проклятый трюк. Жалко только, что убили на него столько времени и сил. Том, похоже, твоя задумка пролетает.

— Я не против, — сказал Томми. — Я согласен с Марио.

Джонни криво усмехнулся.

— Не буду спорить с эстетами.

Томми удивился, что Джонни вообще известно это слово.

— С вашего позволения вернемся хоть на минуту к делу. Без этого трюка у нас в номере появляется такая дыра, что грузовик проедет. Чем будем заполнять? Сосредоточьте свои эстетские помыслы на этом, а?

Но забравшись на аппарат, Джонни снова улыбался, и Томми подумал: «И в этом он похож на Папашу — не умеет долго сердиться». Вот только заветный проблеск в глазах Марио снова угас.

«Нет, он все еще там. Но Боже, как глубоко. Он появлялся, когда Марио летал. И до сих пор хоть слабо, но показывается. А больше нигде. Даже… — смущенный собственной мыслью, Томми все-таки додумал до конца: — …даже в постели».

Потом рутина тренировки взяла верх, и Томми стало некогда размышлять. Когда они закончили и перебрались в раздевалку, Джонни со смехом натянул свитер.

— Знаешь, Мэтт, по-моему, это первый спор, в котором я дал тебе выиграть. Так нечестно… женщины всегда становятся на твою сторону. Когда мы были детьми, ты объединялся против меня с Лисс, а теперь со Стеллой!

Марио, ссутулившись, сидел на лавке.

— Я не получаю никакого удовольствия от того, что с тобой спорю.

Томми смотрел на него с изумлением.

Он же вне себя от счастья должен быть. В кои-то веки не дал Джонни себя переспорить. Когда дело доходило до чего-то важного, Марио умел быть убедительным и даже весьма красноречивым. А сейчас просто сидит с видом смертельно больного.

Джонни тоже заметил.

— Эй, Мэтт, ты чего? Что-то не так?

— Зуб дурацкий. Дантист поставил какую-то временную пломбу… жутко болит. Дня через три-четыре идти снова. А мне еще надо Барта отвезти. Его машина в ремонте.

Но Томми понимал, что не все так просто. На боль Марио реагировал совсем иначе. Томми знал его слишком долго, чтобы на это купиться. Ему приходилось видеть, как Марио вытворял в воздухе чудеса, и свежие ссадины и ожоги на руках, от которых впору было взвыть, ему совсем не мешали.

Встревоженный, не зная, что еще сделать, Томми предложил: