Трапеция

— Ты хочешь…? — нерешительно осведомился Марио.

Томми понял, что Марио сейчас говорит с ребенком, которым он был в тот первый раз. И ему вдруг стало стыдно, едва не до дурноты стыдно за то притворство.

Как он прикидывался спящим, стремясь урвать кусочек тайного скрытого наслаждения. Теперь Томми чувствовал себя совершенно иначе. Но знал, что Марио не понимает, как сильно он изменился, что Марио боится даже попросить большего, чем уже получал: разрешения ласкать безответное тело, уверенности, что не встретит сопротивления. Неожиданное, почти болезненное сочувствие накрыло Томми, когда он сообразил: он думает, что даже такого просить — слишком много.

Пытаясь отыскать способ выразить свое новое знание, Томми обнял Марио за пояс, чувствуя обнаженную кожу под пальцами, стараясь — с неведомым ранее порывом нежности — приласкать. Неискушенно, маленькими шажками он пробивался через собственную неопытность, силясь найти слово или касание, способное обнаружить его чувства.

— Конечно, хочу, — прошептал он. — Я думал, ты понимаешь. Только… только… чего хочешь ты? Ты же… просто… просто… баловался. Не хотел… делать того… что могло бы напугать меня…

— Да, — с изумлением признался Марио, — но я не понимал, что ты это знаешь. Как ты узнал?

Не сознавая грубоватой поэзии собственных слов, Томми рассеянно откликнулся:

— Когда ты поцеловал меня, я понял, насколько больше должно…

Губы Марио заставили его умолкнуть. Вздрагивая почти в экстазе в этих сокрушительных объятиях, Томми по-прежнему чувствовал в Марио некий ужасающий железный контроль, словно парень все еще боялся.

— Господи, ты же ребенок, совсем ребенок… — выговорил тот хриплым шепотом. — Меня кнутом выпороть надо… Черт подери, Томми, ты знаешь, что за это меня могут посадить?

— А кто им скажет, кроме тебя?

Голос подвел. Руки, научившиеся уже отличать нежность от боли, двигались в неуклюжей, но нежной мольбе, пытаясь облегчить эту жуткую сдержанность.

— Давай же, — попросил Томми, — все хорошо, Марио. Все, что хочешь. Только… только покажи мне, что делать, скажи, чего ты хочешь.

Марио тяжело сглотнул, и непонятно было, смешок это или всхлип.

— Хорошо. Только не спеши… это не танец, тебе не надо сразу учить движения. Просто полежи минутку рядом, дай подержать тебя немного…

В нем сквозили еще напряжение и страх, и Томми сам невольно начинал бояться предстоящего. Из-за этого он долго не понимал, как осторожен с ним Марио, как бережно и аккуратно ведет его через неумение и испуг к новым неожиданным ощущениям. Собственное растущее возбуждение снова испугало, но вскоре все затерялось в нарастающем ошеломительном наслаждении. Ритм, в котором чередовались оба чувства, заставлял вспоминать — смутно, без понимания — долгий полет с трапеции, головокружительный, захватывающий, в котором страх был самой основой возбуждения — возбуждения, оборачивающегося почти болью…

А потом — та самая секунда, когда невозможно терпеть, триумфальный экстатический момент встречи, единения, резкого шока — когда смог схватиться, когда в его руках безопасно — тот миг, когда лишняя доля секунды означала бы бессознательность и смерть. И вот они благополучно раскачиваются вместе, и теперь возбуждение и ликование могут нарастать вновь… Они раскачиваются, их руки сцеплены, как и тела, содрогающиеся в судорожном наслаждении… И в этот самый миг ясности Томми знал то, чего никогда не мог выразить словами: почему он так долго завидовал Анжело, тому, что было между этими двоими, когда они без конца отшлифовывали тройное сальто, тому, чего не хватало с тех пор, как Марио учил его летать… А потом озарение пропало вновь — на долгие годы.

Молнии все еще вспыхивали и угасали, когда Томми открыл глаза. Вспышки казались эхом, отражением его собственной дрожи, смертельного ужаса и удовольствия, которые медленно истаивали в памяти. Он чувствовал, пусть и неосознанно, что страшное напряжение ушло из тела Марио, что теперь тот лежит, умиротворенный и расслабленный, сверху, тяжело дыша и уткнувшись лицом Томми в живот. И именно Томми подтянул его выше, укрыл одеялом и выговорил:

— Можно кое-что сказать?

— Конечно, — Марио легко сжал его руку.

Томми почти неслышно прошептал:

— Люблю тебя.

И снова испугался. Он нарушил невысказанное правило, тайное соглашение, что подобные вещи не говорятся вот так.

Но теперь напряжение ушло. Марио, повернувшись, коснулся губами его плеча и сказал — тихо, но ясно, не шепотом:

— Том, послушай. Я хотел мужчин, но разрази меня гром прямо сейчас, если я когда-нибудь думал, что кого-то полюблю. Я никогда никого не любил, кроме Лисс, а это другое. Но тебя я люблю, Томми, я правда тебя люблю… До смерти люблю. Я испорченный ублюдок, но я тебя люблю.