Трапеция

Марио спрятал лицо у Томми на плече, и мальчик услышал, как он плачет, мелко содрогаясь от всхлипов. Но Томми, который в тот пугающий момент ужаса и ликования, сам был на грани слез, промолчал. Ему казалось вполне естественным, что Марио плачет, и нужно просто держать его. А если и успокаивать, то разве только объятиями. Томми позволял ему лежать и плакать и чувствовал, как плечо промокает от слез. Мальчик осторожно вытер их, и это было последнее осознанное действие перед тем, как он погрузился в сон.

…Марио тряс его, сильно.

— Том, — громко прошептал он. — Том, вставай… живо! Иди в свою кровать! Этот дурацкий замок долго не протянет!

Томми, недовольно что-то пробормотав, не двигался. Пальцы Марио больно впились в руку.

— Черт возьми, поднимайся!

Выдернутый из сна, Томми позволил вытолкать себя на другую кровать и, сообразив, в каком виде лежит, натянул одеяло. Уголком глаза он заметил, как Марио пинком отправляет под кровать пижаму. Еще секунда — и тоненькая полоска света, пробивающаяся из-за дверей, расширилась.

— Мэтт? — позвал Анжело. — Ребята, вы в порядке?

— Мммм, — протянул Марио, притворяясь спящим.

Томми не смел шевельнуться. Анжело сказал шепотом:

— Я думал, гроза вас разбудила. Столб возле трейлера сбило молнией. Томми все проспал?

— Ага… Убери этот дурацкий свет, — сдавленно проговорил Марио.

— Хорошо, хорошо, — пробормотал Анжело и закрыл дверь.

Через минуту Томми ощутил, как Марио тянется к его руке через узкий проход между кроватями. Но двигаться не стал. Он уже совсем проснулся и смутно сердился, что Марио с таким рвением и готовностью кинулся скрывать столь волшебную и совершенную вещь. Рассудок доказывал, что это необходимо, что Марио сделал единственно возможное, но Томми было только пятнадцать, и он все еще предпочитал руководствоваться эмоциями.

Выскользнув из постели, Марио опустился на колени рядом с кроватью.

— Томми…

— Иди обратно. Вдруг Анжело снова зайдет.

Марио поцеловал его в висок.

— Ragazzo, piccino… figlio, fanciullo mio… — молил он.

Томми, понимая лишь, что его называют ласковыми словами, хмуро отозвался:

— Чего?

— Прости, Везунчик. Пошло бы оно все к чертям… но нам придется так осторожничать, что мне становится страшно. Думаешь, я желал тебе этого?

Томми положил голову ему на плечо.

— Я хотел бы спать с тобой.

— Томми, право слово, я боюсь разрешать тебе. Анжело придет будить нас очень рано. Если бы мы могли… Может, когда-нибудь.

Марио посидел с ним еще несколько минут. Потом в последний раз поцеловал в щеку и вернулся в свою кровать. А Томми, мучимый болезненной любовью, по-прежнему ощущал слабую неясную опустошенность — не разочарование, но грусть, которой трудно избежать и при самом лучшем раскладе. А в этих условиях она и вовсе становилась неизбежной.

ГЛАВА 16

Когда Томми открыл глаза, в окна струился слабый прерывистый свет. Марио крепко спал, повернувшись к мальчику спиной. Его одеяло и простынь сбились, пижамные штаны складками собрались на икрах и лодыжках. Плечи, до того загорелые, что даже не казались обнаженными, ссутулились в защитном коконе сна. Томми вспомнил, как Марио однажды сказал: «Во сне ты совсем ребенок».

Но спящий Марио — без мальчишеской улыбки и неуверенности, присущей пробуждающейся личности, — выглядел мужчиной, взрослым, чужим, неприступным. Трудно было соотнести недостижимость этих плеч с воспоминанием, как Марио цеплялся за Томми и плакал, пока не уснул.

Потягиваясь, с удовольствием ощущая почти расточительную негу, Томми в то же время чувствовал некоторую грусть и озадаченность.

Снаружи раздались шаги, потом кашель — в задней части трейлера ходил Анжело. Что-то заскрипело, и Томми услышал, как мужчина говорит с рабочим у кухонной двери. Откинув одеяло, Томми влез в штаны и ботинки и встретил Анжело в кухне. Оставив Марио и Папашу Тони спать, они вышли на промокшую стоянку.

Анжело был сонный и небритый. Борода у него росла быстро, а кожа была тонкая, и, чтобы не бриться дважды в день, он проделывал эту процедуру непосредственно перед дневным представлением. Подобная привычка не вписывалась в требования Сантелли о безукоризненном внешнем виде, и Папаша Тони периодически срывался по этому поводу, впрочем, быстро умолкая, потому что логичность найденного выхода было трудно оспорить. Тем не менее, шлепая по грязному полю, Анжело бодро насвистывал. Рабочие, проклиная слякоть, уже устанавливали манеж.

— Хорошее было кино? — спросил Томми.

Анжело лениво улыбнулся.

— Вот, что я тебе скажу. Если ты идешь в кино с девушкой и потом можешь сказать, хороший был фильм или плохой, то либо тебе меньше двенадцати, либо больше семидесяти, либо ты голубее неба.

Томми натужно усмехнулся:

— Я запомню.