Трава-мурава

Хо́жу я по травке, хо́жу по муравке.

Мне по этой травке ходить не находиться,

Гулять не нагуляться.

Из народной песни

— Травка-муравка что, не знаешь? Да чего знать-то? Глянь под ноги-то. На травке-муравке стоишь. Всё, всё трава-мурава. Где жизнь, где зелено, там и трава-мурава. Коя, кустышком, коя цеточком, а коя и один стебелёк, да и тот наполовину ощипан — это уж как бог даст.

Из разговора

Ⅰ

Памятник

Старая Пахомовна тяжело заболела. Съехались дети, стали утешать, успокаивать: поправишься, мама, а не поправишься, мы такой тебе памятник отгрохаем, какого в нашей деревне ещё не видали.

— Нет, ребята, никаких памятников не ставьте, а положите мне на могилу плуг.

— Плуг?

— Плуг. В городах на памятниках про все заслуги покойника пишут, а у меня заслуга одна — плуг. После войны мне в колхозе именной плуг присвоили за то, что я двадцать пять лет бессменно за плугом выходила. А когда я по старости не замогла ходить за плугом, мне тот плуг домой привезли, за сарай поставили. Там он и сейчас стоит.

За сараем, однако, плуга не оказалось.

Дети думали-думали, как быть, и в конце концов привезли от колхозной кузницы какой-то старый, бросовый, порядком проржавевший плуг. Привезли и поставили перед окошком.

Так, глядя в окошко на этот плуг, и отошла старая Пахомовна.

А на севере теплее

Совхоз под Архангельском. Директор и главный агроном, едва я вывалился из катера на берег, заворожили меня своим видом. Оба крепкие, кряжистые, со всех сторон обдутые северными ветрами,— сразу поморская порода видна.

И вдруг мягкая украинская мова.

— Как, откуда сюда попали?

— Не по принудиловке, не по принудиловке,— уже совсем по-северному — и по слову, и по выговору — ответил агроном, он был лет на десять старше своего товарища.

— А всё же?

— Климат здешний дюже понравился,— ответил директор, вытирая ладонью широкое, скуластое лицо. Осенью дело было. Штормило. И по Северной Двине, как по морю, гуляли крутые, гривастые волны.

Потом, уже в конторе, рассказал:

— Я в армии здесь служил, вернулся домой — солнце, земля чернозём, тепло, коже приятно. И ноги босые земля прогревает. А душе неуютно. Как-то мелочно, колюче живут земляки. Разве сравнишь с северянами? Те последнюю рубашку тебе отдадут. И вот поболтался, поболтался — и на Север. Не мог заново прижиться к родной земле.

Совхоз, которым руководят эти два украинца, не из лёгких — под боком Архангельск, большой город, куча всяких соблазнов для людей, и им частенько мылят головы.

— Но эта гигиена по линии начальства, а не северян,— весело смеётся директор.

Рацпредложение

— Ноги у меня резвые, говоришь? Дак ведь у меня и прозвище резвое — председателевы ноги. Откуда прозвище-то? С войны. У нас в деревне всех мужиков на войну забрали, а кому командовать?

И вот думали-думали и придумали рацпредложение: к умной голове резвые ноги приделать.

Умная голова — это Иван Васильевич Махрюков. Бухгалтер колхозный. Ну, министр финансов. Бывало, чтобы там счетами пользоваться или ещё какой подмогой — ни за что. Всё в уме. Глаз только левый эдак прижмурит, и готово: умножил сто двадцать пять на двадцать девять. Одна беда — смалу на костылях. И вот к этому самому Ивану Васильевичу и приставили мои ноги. Мне тогда тринадцать было.

Три года я бегал. Председатель, бывало, в правлении сидит или на крыльце, а я бегаю по полям, по деревням, по покосам — передаю его распоряжения.

Ничего у нас получалось: колхоз всю войну районное знамя держал.

Братья

— Не знаю, не знаю, за что мне такой почёт был от братьев. Сама худа, маленька, всю жизнь рукавицей звали, а братья у меня — головой небо достают. Все трое обожали, все трое почитали. И Максим Исаакович, и Терентий, и Егор. Егор строгий был, все в деревне боялись. Бывало, придёшь домой откуда, соседи уж сказывают: «Приходил Егор, глядел тут на твои окошки». А Максим Исаакович, человек служилый, всю жизнь у власти стоял, а что своим детям, то и моим девкам. С ситцем в тридцатых годах, сам знаешь, как худо было, ни за какие деньги не купишь, а Максим Исаакович сколько получит — всё пополам: это своим ребятам, это Татьяниным девкам.

Двадцати шести годков я осталась от мужика, в гражданскую убили. Две девки, свекрова, родима (полжизни болела), а я худо не живала. Братья, бывало, в праздник за стол не сядут, покамест я не приду. Пеняют, выговаривают: опять ты к Егору пошла! Я не знаю, как и быть. Ей-богу. Хоть по расписанью ходи.

А насчёт работы всякой, ещё до колхозов. Я своего поля не пахивала. Не знала, как за сохой ходят. Всё братья.

— Татьяна,— утром кричат,— выйди, посмотри! Годится ли?

А на сенокос ехать — завсегда вместях. Сперва моё сено поставят, а потом себе.