— У ей какие-то нервы. С бабами але с кем разругается, полчаса бегает вокруг дома да про себя ругается. Никак не может обыреть (отойти).
— Да и весь народ пошёл нервенный — слова не скажи. Всё нервы, всё нервы — у каждого. Откуда они взялись? Раньше кабыть их не было. Мы, бывало, ни про какие нервы не слыхали…
Печка в три дыма
— Шурка, ты, говорят, печи хорошо кладёшь?
— Кладу. В три дыма: в двери, в окошко и в трубу немножко.
Хорошие дрова
— Это у тебя, Александр, не дрова, а у́потень. Вишь, вершинник как завит. Нет, хорошая-то чурка сама с испугу колется. Ты колуном её ещё не задел, а она уж разлетелась. Сама. С испугу.
Максимовна
— Что это тебя, Максимовна, так к земле пригнуло?
— Как не пригнёт… У сердца-то моего сколько лежало… Пятеро своих, да сына трое, да дочери четверо.
Отчего глаза светлые
— У тебя глаза-то светлые, а у девок твоих чёрные. В кого?
— В кого, в кого? Девки-то немного плакали. У матери-то тоже были чёрные. Это от слёз облезли, слезой краску-то съело.
Старик-жизнелюб
Жил — не терпел часов.
— И так жизнь коротка, а тут по часам время измерять.
— Ты меня, говорят, ругаешь?
— В глаза я тебя не ругала, а по заглаз и царя ругают.
— Чего он меня тыкает?
— Лучше тыкать, чем с подвохом выкать.
— Отчаливаю на тот свет.
— Ничего, и на том свете жить можно: никто ещё не воротился назад.
— Быстро у тебя грипп прошёл. Чем лечил?
— Ничем. На морозе выморозил.
— Понравился Ленинград?
— Не.
— А что так?
— Больно каменный. У нас, в Архангельске, и то лучше. Вперемежку камень с деревом.
— Северянин — не теперь сказано: под ногой доска, в животе треска, в голове тоска.
— А вот тоски-то и нету.
— Если у нас нет сил переделать жизнь, то надо иметь мужество хоть бы передумать её.
— Перед хорошим человеком мы всегда в долгу.
— Мужество надо упражнять, иначе оно ржавеет.
— Улыбнись — и миру станет лучше.
— Сотвори мир в душе и пошли его людям.
Последние слова Александра Яшина:
— Пишут, пишут… А всё сводится к четырём словам: Жизнь. Смерть. Правда. Ложь.