Трава-мурава

Впрочем, если припомнить то время, когда они были молоды, то окажется, что Андреев еще и тогда не очень-то жаловал дружеским расположением товарищей своих молодых лет, особенно же тех, кто помнил его славу ветеринара, кто был свидетелем его работы с жеребцами. А к таким как раз и относился Пресняков. Впрочем, году в тридцать пятом пути их разошлись: Петр Иванович поступил в Тимирязевку, а Андреев — в совпартшколу, после которой очень быстро стал продвигаться по службе. Для Преснякова в карьере Андреева не было ничего удивительного, так что не особенно уязвило его и то, что сейчас Андреев не узнал его. Кроме того, вспомнился Преснякову и Щетихин. И вот так в невеселых мыслях о слабостях человеческих он и скоротал дорогу до Сенгеляя. А до Урани, как говорил Щетихин, «рукой подать».

2

Эти невеселые мысли о слабостях человеческих уже не впервые одолевали Преснякова, и в редкие минуты какого-то наивного благодушия он понимал, что во многом тут виновато его особое положение беспомощного инвалида, а не недостатки рода человеческого; что он напрасно гневается там, где никогда прежде у него не возникало и тени неудовольствия: расшумятся ли и разволнуются уставшие женщины в очереди, не уступят ему место в автобусе… Нет, подобные мелочи никогда прежде не раздражали Петра Ивановича, по крайней мере, он не делал на этой зыбкой и неверной основе каких-либо горьких выводов о людях вообще, о всем обществе, в котором ему доводится жить. Так было. И он сам не может сказать, когда, с каких пор в его сердце стала все чаще и чаще гостить эта тихая тоска по человеческой доброте, по теплому человеческому слову. Может быть, с того вечера, когда у них ночевал Щетихин? Или еще раньше, на встрече Нового года в компании сослуживцев Елены Васильевны? Но имеет ли он право предъявлять людям, в том числе и своей жене, какой-либо счет? Разве Елена выходила замуж за такого вот безрукого калеку? Следовательно, никаких обязательств перед калекой она не брала. Разве люди виноваты, что на них обрушились беды и несчастья войны? Они не виноваты в своих душевных ранах, как не виноват и Пресняков в своих. Но все эти вопросы и рассуждения только сильнее бередили душу, и сильнее она болела и страстно желала ласкового слова, доброты и участия. Но в каком виде оно могло явиться к нему, обреченному на одинокое и замкнутое существование? Только в единственном — в облике Елены Васильевны. Однако отношения с женой странным образом осложнились за последнее время. Однажды она в минуту горячей вспышки призналась ему, что ей тяжело, что она просит перестать его дичиться, отделяться от людей, просит перестать глядеть хотя бы на нее волком, подозревать в измене и все такое прочее.

— Ты пойми, что это в конце концов невыносимо! — крикнула в отчаянии Елена Васильевна.

Но что он мог поделать с собой? Он чувствовал, что в нем живет уже какая-то иная сила, что ему доставляет горькую сладость сознание своей отверженности — иначе как бы он вообще жил вот с этими холодными клешнями вместо рук?

Да еще этот какой-то неопределенный, невнятный ответ на реферат из Тимирязевки!

И необходимость постоянно обращаться к Елене за всяким пустяком: напечатать на машинке страничку-другую, сделать выписку из книги, сделать исправление в рукописи, надписать адрес на конверте!.. А своя клешня никак не хочет учиться писать дальше невнятных крючков и каракуль.

И не однажды мелькала холодная, липкая мысль о самоубийстве.

После Щетихина ли он всерьез стал думать о поездке? Или раньше с обликом Цямкаихи приходили к нему какие-то отрадно-обнадеживающие мысли о том, что есть для него на земле еще место, где правит доброта и любовь? — точно и не скажет Петр Иванович почему, но когда он начинает думать об этом, то обязательно все сведется к воспоминаниям о родной Козловке, откуда он уехал в пятнадцать лет, и уехал, как оказалось, надолго. А образ родной бабки как-то незаметно подменится в памяти обликом Цямкаихи, а тут и Аня, и вскоре окажется, что и не о Козловке он думает, а об Урани, в которой бывал — кажется, году в тридцать пятом, ну да, верно, летом тридцать пятого, когда колхозу имени Карла Маркса в торжественной обстановке выдавался Государственный Акт на вечное пользование землей.

— Товарищи колхозники! От имени Совета Народных Комиссаров Мордовской Автономной Советской Социалистической Республики вручаю вашему колхозу имени Карла Маркса Государственный Акт!..

Да, летом тридцать пятого. Может быть, Цямкаиха помнит этот день? Помнит и его, держащего ту заветную бумагу своими руками?