Трава-мурава

Тут его нагнала подвода. На телеге сидели мужик с подвернутым левым рукавом и в плоской серой кепочке на голове и две бабы в белых платках. В середине телеги стояла новая кадушка — видно купленная на базаре. Пресняков услышал, как одна из женщин, с красивым загорелым лицом, сказала по-мокшански мужику:

— Взял бы, Прохор, человека-то…

Но что ответил Прохор, Петр Иванович не разобрал. Телега прокатилась, блестя на солнце белыми шинами, Петр Иванович улыбнулся бабам, глядевшим на него с участливым любопытством, и зашагал дальше.

«Наверное, Аня знает этих людей», — со спазмой в горле подумалось Преснякову, и это простое соображение показалось вдруг Петру Ивановичу полным какого-то значения. Но какого? Может быть, это было чувство единства с этими людьми и землей, которое он сейчас вот так осязаемо ощутил всем своим существом? — и эти загорелые лица, и мокшанская родная речь, и даже непонятное бормотание однорукого Прохора!..

Сначала вдоль дороги шло клеверище, а потом за овражком, густо заросшим ольшаником, началась суходольная выбитая луговина вся в коровьих лепешках — должно быть, колхозный выпас, и Пресняков уже ясно разобрал вдали белые переплеты рам у первого дома Урани.

Ну вот он и пришел! И уверенное, ясное чувство, что он пришел домой, пришел к своим людям, что его ждут здесь, охватило его с такой внезапной силой, что он не сдержал слез.

2

Все в Урани напоминало Преснякову родную Козловку. Вот в таком же доме, как у Цямкаихи, прошло его детство, такой же двор с общим на два соседних дома колодцем, с колодой-дровосекой, с хлевом, с сенным сараем… Так же вот на сушилах, на свежем сене он и спал в детстве. Правда, тогда он не слышал ранних петухов, а просыпался только тогда, когда старшая сестра Уля сердито толкала его в бок: пора, пастух, вставай, коров уже выгоняют, а он дрыхнет!.. Теперь Уля уже старая, и когда приезжала прошлым летом погостить к брату в Саранск, то уже и не помнит, как будила его, не давала поспать.

А Петр Иванович здесь, на Цямкиных сушилах, много вспомнил из того, что было, что пережить пришлось: и отца-красноармейца, погибшего от тифа на станции под Воронежем, и мать, умершую в страшное голодное лето двадцать первого года, и бабушку, приютившую их с сестрой… И, вспоминая и перебирая свои здешние впечатления и встречи, Петр Иванович уже не только не возражал мысленно Цямкаихе на то, что «все люди хорошие», но и забыл вовсе те минуты, когда протестовал против этой «примиренческой» морали.

Иногда Цямкаиха, обеспокоенная долгим лежанием Петра Ивановича на сушилах, кричала снизу:

— Эй, Иванович, ты живой тамока?

— Живой, живой! — весело отзывался Пресняков.

— Ну и ладно, лежи, — говорила она, — а то уж больно жарко на дворе-то, прямо спасу нет. — И добавляла, помолчав: — Гроза, должно, будет, чего-то вон с того краю затемнело…

— Аня-то где? — спрашивал сверху Петр Иванович.

— Да пошла, взяла сумку да пошла, — отвечала Цямкаиха. — Много сегодня вызовов-то уж очень, прямо страсть.

— Что, разве много больных?

— Да все робятишки! Едят всяку зелень, вот животы у них и пучит.

— А раньше-то разве не пучило, когда фельдшера не было?

— Да как не пучило! Наедятся, бывало, зеленых ягод или огурцов натаскают, а потом и катаются на печи да бегают за баню.

— И без доктора обходилось? — спрашивал Петр Иванович, надеясь услышать какое-нибудь лестное суждение об Ане, признание ее трудов в Урани, которой она отдала уже три года своей жизни. Но Цямкаиха или не спешила удовлетворить эту готовую вспыхнуть отеческую гордость, или просто не понимала, какого ответа ждет Пресняков.

— Да ведь куда денешься, Иванович, если дохтура нет, — спокойно отвечала она и, помолчав с минуту, переводила разговор на какую-нибудь другую тему.

— А утром-то, слышь-ко, Иванович, чего было!..

— Чего?

— Да Ванька Шанявай едва не умер!

— Ну-у! Что же так? — удивляется Пресняков.

— Да с перепою, вот как.

— Не умер?

— Нету, не умер. Аня нашатюрю, слышь-ко, дала, он и очнулся, а то уж и вовсе посинел.

— Ну вот, — говорит весело Пресняков, радуясь, что поймал старую Цямку на слове. — Ну вот, а ты говоришь, что все люди хорошие!..

И слышно, как хихикнула тихонько внизу старушка, но промолчала, ничего не ответила, не возразила А потом — слышно — вздохнула. И говорит тревожно:

— А будет гроза-то, будет! Вон как заволокло… Да хоть бы уж без града, господи!

И правда, вскоре и Пресняков услышит, как зашумит ветер в березах, как стукнет, захлопнувшись, дверь внизу, и сразу потемнеет под крышей, повеет холодом, а залетевшая крапивница испуганно прилепится на стропилину, сложит крылья, замрет. А потом минута тревожной тишины и — где-то высоко, мягко и кротко прокатится гром…

А как хорошо думается под теплый, шелестящий по крыше дождь!..

Многих уже ураньских жителей знает Петр Иванович. Пивкин, секретарь Захарыч, Иван Иванович Сатин, Борис Качанов — вчера на перевязку приходил к Ане, смеется: «Косу вздумал выточить, да вот оказывается, отвык от крестьянского дела».