Трава-мурава

Пресняков остановился, выглядывая в солнечной вышине неумолчного жаворонка, и тут вдруг услышал совсем близко звон кос. Косили вразнобой, должно быть, возле кустов, по кочкам и болотникам, и мокрый густой хруст срезаемой травы и звон кос хорошо выдавали трудную работу. И оселок вызванивал тягуче, неторопливо и дольше обычного, и было ясно, что косарь устал, а эта минута, когда нужно поправить косу, ему как отдых. Иногда раздавался и мужской голос, но за туманом звучал невнятно, слово было не понять. Но тем не менее Петр Иванович разобрал голос Пивкина, и опять от мысли о деле, которое припасает для него председатель сельсовета, у него тревожно и сладко сжалось сердце. Он пошел по тропинке по-над самой водой, а звон кос летел за ним в тумане следом и как будто не отставал. Но туман с каждой минутой редел, вода в речке, тронутая первыми пробившимися к ней лучами, дымила уже слабо, но зато с шумом и яростью плескались щуки в кувшинках, поблескивали стрекозы, все резче делался стрекот кузнечиков в обсыхающей от росы траве, и уже звон отдалившихся кос мешался с этим сухим стрекотом.

— Что же делать-то? — вдруг пробормотал Петр Иванович, останавливаясь и глядя на медленно плывущие по стержню речки темные воронки течения. — Что же делать? — повторил он медленно.

Вот это «вдруг» было, конечно, не вдруг, в нем и прежде, где-то с первых дней приезда мелькала отчаянно-веселая ребяческая, как он считал, мысль: бросить все городские заботы, всю науку и поселиться здесь вот, в деревне, и будут они вместе с Аней жить здесь и работать!..

Но как легко возникала эта мысль, так она легко и исчезала, потому что ни к какому крестьянскому и колхозному делу он не чувствовал себя пригодным, а само понятие «жить» рассыпалось в прах с первыми лучами солнца. Жить! — но ведь это прежде всего значит что-то делать, а не только лежать под пологом на сушилах и фантазировать бог знает о чем и есть пшенные блины с маслом! Но что он мог бы делать в Урани? И казалось ему, что ничего. Вот так, оставив горький осадок, исчезла эта отчаянно-веселая мысль о том, чтобы поселиться в Урани, под этим синим небом, среди этих вот зеленых лугов… Исчезла! Если бы исчезла!.. Она жила в нем постоянно, затаившись в недрах его души, жила и ждала своей минуты И вот дождалась! И ей уже не нужно было ответа, вопрос «что же ему делать?» Пресняков задавал уже по привычке и сам чувствовал всем существом его малость, его ничтожность по сравнению с этим чувством неизвестного прежде ему восторга перед обыкновенным чудом вставшего над землей солнца.

И была какая-то минута замешательства: Петр Иванович вроде бы и не понял, что то, что совершилось, совершилось в нем самом, а не вокруг него; вокруг него была трава, в траве трещали невидимые бесчисленные кузнечики, внизу текла вода в травянистых, заросших кувшинками берегах, и туда, куда она текла, там, где были по излуке берега кусты, мелькали белые платки и рубахи косарей, остро посверкивали косы, а над мелкоблескучим от росы лугом звенел серебряным колокольчиком жаворонок, а над жаворонком, обнимая всю землю, сияло голубизной и палящим золотом бездонное небо, — вот и все, что было вокруг Петра Ивановича. Но весь этот живой мир отозвался в душе Преснякова такой пронзительной болью, что если он что-то и понял, так только то, что это утро запечатлелось в его душе навсегда, что он уже никуда не уйдет от этого луга, от Урани, и если суждено еще ему испытать счастье, то это может случиться только здесь, на этой земле.

2

А Пивкин начал издалека. Поинтересовался Михаил Семенович, где Пресняков воевал да по каким госпиталям валялся, — это уж у фронтовиков так водится. А потом и говорит:

— Война все порушила, Иванович, не мне и говорить тебе, сам знаешь.

Пресняков кивнул. Он сразу почувствовал, что это все предисловие к чему-то, к тому, может быть, самому делу, — уж больно обстоятельно и говорил Пивкин, и расположился у зарода обстоятельно, не спешил никуда, не наблюдал за конными косилками и даже не смотрел в ту сторону.

— Хозяйство — это поднимется, — продолжал он степенно и раздумчиво. — Трава вон какая нынче выросла, и как ни в чем не бывало! И жито вырастет, и пшеница, и конопля, все вырастет, Иванович, правда — нет?

— Это так, — согласился Петр Иванович, согласился скорее машинально, потому что в это время увидел, как вдали на лугу, где ходили конные грабли, проехал верхом на лошади председатель колхоза Лепендин. «Куда он?» — мелькнуло в голове Преснякова, и он еще подумал, что почему же Лепендин избегает его? Конечно, избегает — это, пожалуй, громко, но что сторонится, это Пресняков чувствует. Впрочем, столько у председателя сейчас дел, что ему не до праздных разговоров.

— А вот чего надолго война нарушила, так это людей, — продолжал Пивкин. Он сидел, провалясь почти спиной в зарод, в сено, и не видел ни Лепендина, ни конных граблей, на которых сидела Поля Аблязова. Да и не смотрел он туда. — Вот какое дело, Иванович, — продолжал Пивкин. — Трава-то вырастет, а твои руки не вырастут, нога у Захарыча не вырастет…