Трава-мурава

Аня рассказала, как дед Туча замерз на своем посту за околицей на Хованьской дороге, что обморозил руки и ноги — третья степень.

Лепендин качал головой и удивлялся: вот так дед Туча!.. И когда Аня, простившись, пошла, то Лепендин не сразу ее окликнул:

— Э!.. Товарищ… Преснякова!

Аня остановилась.

— Вы ни в чем не нуждаетесь? Ну, по части дров или там чего…

— Нет, — сказала Аня. — Дрова сельсовет привез.

— Ну, если что вам понадобится или там хозяйке, вы смело приходите в правление, чем можем — поможем.

— Ладно, — сказала Аня и улыбнулась, потому что все в груди у нее ликовало. — Обязательно приду!.. — И заторопилась — только снег заскрипел под валенками.

Лепендин улыбнулся, сам не зная чему, и когда пошел дальше в сторону правления, нога опять стала мало-помалу ныть, а вскоре разболелась по-прежнему… Вот напасть какая! А тут еще навстречу сельсоветский Егор:

— Товарыш Лепендин! Товарыш председатель!..

— Ну, чего тебе?

— Тамока вас уполномоченный спрашивал…

— Щетихин, что ли?

— Нет, этот, по заготовкам который, по налогам.

— Где он?

— Тамока… у нас был…

— Где у вас?

— В сельсовете был, а теперь не знаю где… — бормотал Егор.

— Вот бестолковый, — проворчал Лепендин и захромал по дороге дальше.

5

Егор вот уже вторую неделю разносил по селу налоговые извещения. Работа эта была самая неприятная изо всех, какие приходилось делать сельсоветскому Егору. Во-первых, эта ходьба по морозу. Если бы была крепкая обутка, то бы ничего еще, а то валенки совсем старые, переды прелые, подметка едва держится… Но валенки — это все-таки отговорка была, главная же неприятность состояла в том, что, разнося по домам эти извещения, Егор делался чуть ли не самым первым врагом всем ураньцам — кому охота получать такие извещения:

«…Уполминзаг Сенгеляйского района Мордовской АССР извещает вас о том, что вашему хозяйству причитается выплата натурального налога в следующих размерах…»

Принесет Егор такую вот бумажку, а хозяин либо хозяйка, расписываясь в тетрадке о получении, так и ошпарит взглядом бедного Егора:

— Мимо-то уж тебя не пронесло!..

И уже никакой самый несчастный и жалкий вид Егора не разжалобит сердце хозяйки: не то чтобы штями там или кашей попотчевать, чаю, и того никто не плеснет Егору, явившемуся с такой бумажкой. Правда, если тот же Егор по какому приятному делу придет (редко, правда), либо просто так, да если еще и за столом сидят хозяева, тут нет и разговору:

— Проходи-ка давай, сельсовет, садись, поешь, чего бог послал…

А вот когда с этими извещениями, даже и не признают Егора вовсе, не то что за власть, а и за знакомого человека, будто он не ураньский, а какой-либо приезжий. Не дай бог, скорей бы уж разнести да освободиться от этакой работы… Так думает Егор, ковыляя в Сенгеляйский конец. И решает он начать с самого крайнего дома, с Прохора Нефедкина, потому как из всех сегодняшних граждан, которым надлежит вручить извещения, Прошка самый вредный и скупой мужик. Правда, хоть и скупой, а гляди-ко: не жалеет керосину, во всех окнах вон какой свет пластает, как в конторе, — и, обстукав голиком валенки, Егор по чисто подметенным от снега приступочкам несмело входит в сени и, нашарив сыромятную липкую ручку, дергает тяжелую дверь в избу. Да, дверь так дверь — не то что у них в сельсовете, ни одной теплинки сквозь такую дверь не выйдет зря из избы, — это да и многое другое необыкновенное для себя успевает приметить и запомнить Егор, пока он стоит у порога, а мороз белым паром оседает и успокаивается под его валенками: кадушка с водой с плавающими поверху льдинками, громадная теплая печь, на которую так бы и залез и полежал спиной на теплых кирпичах, сладкий запах истомившихся в печи штей, от которого свербит в носу и в глазах… И самовар на столе парует в ожидании хозяина, который, однако, сидит на лавке и не спешит за стол, а, прищурившись, точно силится узнать сельсоветского Егора, смотрит на него и, когда Егор вовсе оробел и опускает глаза, спрашивает:

— Что, замерз?

В голосе Прохора Егор чутким на человеческое настроение ухом улавливает доброе расположение, и, мигом взбодрившись, точно ребенок, весело отвечает:

— Ой, беда какой холод — градыцов сто!.. — И, сдергивая с бороды и усов ледышки, бросает их на пол под порог.

— Ну! — удивляется Прохор. — Неуж сто?

— Градыцов сто! — настаивает Егор, потому что чувствует, как Прохору это приятно.

— Так и сидел бы дома, раз сто градусов, — говорит вдруг Прохор, оставя добродушный тон. И Егор, не ожидавший такой быстрой перемены, с удивлением помаргивает белесыми глазками.

— Ладно, — ворчит Прохор, — проходи вот сюда, садись к печке да толкуй, с чем пришел… — И подвигает крепкую, на толстых, как поленья, ногах крашеную табуретку.