Трава-мурава

— Ну, ладно, ладно! — ласково ответила Фекла, как будто что-то поняла по этому движению лошади. Упали освобожденные оглобли, Фекла бросила себе на плечо дугу и повела потную, фыркающую и все еще как бы не верящую в освобождение Ленту на конюшню. И уже издали она услышала голос своего Прохора, вскрикнувшего на лошадь на весовом взъеме, и подумала: «Ну, вот и сам тоже скоро подойдет»! — и еще пуще заторопилась, потому что надо было теперь спешить ставить дома и самовар.

Хоть Фекла и наломалась сегодня, но сравнительно с другими бабами, возившими сено, ей все-таки досталось меньше, потому что воз ей навивал Прохор, а она же только ему пособляла. И хоть одна у Прохора рука, да за две ее мужик работает! Нет, Фекла не то чтобы гордилась перед бабами своим Прохором, но, чувствуя, постоянную зависть к себе, матери большого семейства и жене, она как бы яснее понимала свою исключительность, свое особое положение среди вдовых и одиноких баб. И, понимая это положение, она затаенно радовалась ощущению какого-то неясного, смутного праздника и в то же время пугалась этого праздника, потому что у других баб его не было. Но вот как бы она ни стыдилась, ни пугалась и ни скрывала это счастливое, праздничное чувство души, оно у Феклы постоянно вырывалось — в слове, в движении, в том даже, как она смотрит на людей, — и выдавало ее. И потому, когда по поводу или без повода на нее ворчала Иваниха или сердилась какая-нибудь другая баба, то Фекла чувствовала себя виноватой — ведь она выдала себя! — и никогда не отвечала соседке Иванихе. А то, что она не отвечала, еще больше выдавало ее счастье, ее особое положение перед другими, а это-то как раз еще больше раздражало Иваниху. И потому Фекла чувствовала себя легко и свободно только когда оставалась одна.

Правда, одной ей негде было и быть, и потому вот такая короткая минута возвращения домой в зимних, уже мягких февральских потемках получалась какой-то особенной. А тут она еще заметила, проходя неподалеку от весов, что Прохор стоит рядом с председателем и Сатиным и что они о чем-то говорят мирно, хорошо, не ругаются, и от этого чувство радости и гордости за Прохора поднялось под самое горло, и Фекла, засмеявшись коротким счастливым смехом, оглянулась — не слышал ли кто? Нет, никого из людей поблизости не было.

3

С тех пор как на правлении разбирали вопрос «растаскивания» колхозного зерна и Лепендин в числе других назвал фамилию Нефедкина, Прохор, обидевшись, — ведь если и брал чего, дак не больше других! — избегал всякой встречи с начальством, особенно же стараясь не попадаться на глаза председателю. Нет, не то, что он себя чувствовал виноватым перед кем бы то ни было (а если и виноват, так не больше других!), а «ради душевного спокоя», говорил он, объясняя сам себе свое поведение и тем укрепляя себя на этой линии поведения.

Он бы и нынче уклонился от беседы с Лепендиным, уж сумел бы уклониться, нашел бы возможность, но как-то так уж получилось, что Лепендин, припадая сильнее обычного на раненую ногу, первый подошел к нему и глухо буркнул:

— Здоров, солдат, — взял руку Прохора и сильно крепко пожал. — Как дорога-то по лугу?

В другой бы раз Прохор ответил чуждо и коротко: «Ничего дорога, нормально», но тут сильно и сладко заныло в нем от этого внезапного сейчас слова. Будто струну какую, давно забытую, тронули в его душе: солдат!..

И вся злость к Лепендину Володьке, «начальнику», куда-то пропала, точно провалилась сквозь валенки. И, смешно заморгав глазками, словно готов был вот-вот заплакать от нежности, Прохор сказал:

— Так-то везде хорошо, да только в одном месте, где ручей…

— Да много ли за ручьем-то осталось? — с ласковой усталостью спросил Лепендин и улыбнулся. — Там вроде бы зародов пять и было поставлено…

— Пожалуй, — согласился Прохор и дернул правым плечом, точно птица — крылышком. — Последний зарод начали, воза три осталось. К погоде, что ли? — добавил он, опять подернув плечом.

— Вот и у меня тоже, — сказал Лепендин.

Тут и Сатин подошел. Он уже выпряг жеребца и теперь, свободный и веселый, радостно озабоченный своими делами, которые не зависели ни от ручьев, метелей и худых дорог, спросил у Прохора, хлопнув того по плечу:

— Слушай, Нефедкин, ты ведь, кажись, у нас агитатором записан?!

— Ну? — удивился Прохор. — Не знай…

— Или не ты? — сказал Сатин и засмеялся. — Надо посмотреть!..