Трава-мурава

Но не меньше толковали и о самом Щетихине — как-никак, а уполномоченный, самый большой начальник, считай, над Уранью: и Аверяскину может приказать, и Лепендину Володьке. А поскольку он теперь через Лизку («Лиза-то как цветочек!.. А ласкова да тиха, как птичка!..») стал для Урани вроде как свой, родной человек, то не выйдет ли через него колхозу какое-нибудь послабление в поставках? Не скинут ли маленько налогов?

А свадьба… Старухи, конечно, недовольны: молодые не венчаны, не было на свадьбе ни дружков, ни шаферов, а без них ведь и свадьба — не свадьба!..

Цямкаиха так сказала Ане:

— Мокшанская свадьба, доченька, была бы лучше, да что ж поделаешь теперь. Молодые люди успели многое увидеть, где, что да как…

— А чем тебе нравится мокшанская свадьба, бабушка Анна? — спросила Аня, хотя сама и не видела ни разу такой свадьбы, слышала только из рассказов. — В амбар или ж в пустой дом запирали молодых — это, что ли, понравилось тебе? Или венчание у попа?..

— В амбар — это, верно, как-то боязно! — довольно засмеялась Цямкаиха, видимо, вспомнила про свою свадьбу. — В амбар — это… правда!..

— Что — правда?

— Запирают… И меня запирали. Помню, привезли меня к Фане. На улице было холодно, осень уже. А я всяку осень простужалась: из ледяной воды вытаскивали замоченную коноплю, вот я и простужалась. Не так, чтобы в постели валяться, а ломает. Ну, вот, завели меня в холодный амбар, а я вся дрожу. Фана говорит: раздевайся и ложись. А я боюсь: вдруг он подумает — жена болеет лихорадкой?! Ну вот, так-то трясусь, — Цямкаиха потрясла сухоньким телом, показала, как она тряслась. — Зажег Фана свечку, подходит ко мне… начал целовать. Так целует меня, так целует, меня в жар бросило. Схватил в охапку да в постель…

— Какая постель в амбаре?

Цямкаиха тоненько засмеялась, закрыла тонкой желтой ладошкой рот.

— А как же без постели?

Аня покраснела, опустила глаза. А Цямкаиха говорит:

— Постель готовят заранее. Да чтобы хорошая была — пуховые перины, подушки, одеяла… А как же! Пока в девушках — готовишь ее, чтобы мужу по душе пришлась… То-то! Отнес меня Фана в постель, начал раздевать меня, а мне щекотно! — Старушка снова засмеялась. — Хватит, дальше не расскажу… — заявила вдруг она.

Сказать-то сказала так, а и у самой сердце растревожилось. Эх, молодость, молодость!.. Какая ты хорошая! Какая красивая! Только почему ты так быстро проходишь? То ли потому, что у тебя слишком легкие крылья и ноги не касаются земли? Или спешишь побыстрее увидеть то, что написано на звезде твоего счастья? Спешишь заранее знать, куда уведут-пойдут твои стежки-дорожки? С кем встретишься? С кем сядешь в одну телегу жизни? Сесть-то сядешь, да споешь ли до конца свою песню с этим человеком? А ее надо петь долго-долго и чтобы голоса не охрипли, не заглушали друг друга. Эх!.. И теперь осталось только одно воспоминание, как о прекрасном сне. А прекрасный сон как не расскажешь!..

И Цямкаиха не выдержала, поправила под платком свои землистые волосы и продолжала:

— Много уже прошло с той поры времени, послушай уж, расскажу… Ну то-та, легли с Фаной, греем друг друга дыханием — время ведь было осеннее, холодно уже… Вдруг что-то с грохотом повалилось в углу. Чуть сердце не оборвалось! И Фана напугался, остолбенел рядом со мной. Кто? Что?.. Свечка погасла. Темно, хоть глаз выколи, ничего не видно… Слышим: кто-то стонет. Человек — не человек. Кто там? Не отвечает, только стонет. «Сам себе смертью будь!» — крикнул Фана. Домовому так у нас кричат. Тогда домовых боялись. Теперь, видишь, этим никого не напугаешь… Фана начал читать молитву. А стонущий вдруг сказал человеческим голосом: «Дядя Фана, это я…» — «Кто ты?» — «Я…» Фана встал, оделся и чиркнул спичкой. Ой, будь он проклят, Иван-дурачок! Такой богом наказанный был в нашем селе. Лежит, бедный, не может подняться, ногу, видишь ли, ушиб. «Что ты здесь делаешь?» — спрашивает его Фана. «Хотел вас посмотреть», — бормочет дурачок. «Кто послал?» — «Лавочник Герасим послал». — «Зачем послал?» — «Ы-ш-ш, — смеется дурачок. — Говорит, посмотри, как они спят. А завтра, говорит, конфетку дам!» Фана схватил его за ворот и на улицу. А дурачок как заорет, словно свинью режут… Ну, что с ним поделать? Дурачок и есть дурачок… — Цямкаиха опять мелко и радостно засмеялась. — Запирать в амбар — это зря… А вот ходить в церковь да у попа венчаться — это запоминается…

— Чем же запоминается?

— Ой, доченька!.. — старуха вздохнула, одну руку сунула под мышку, другой рукой взялась за подбородок, будто положила на рогульку. — В церковь собирается народ, чуть не все село приходит. На жениха и невесту надевают венцы. Венец — он железный, блестящий, как царская корона, а сверху крест. Всем он очень идет, такая красота. То-та, наденут на голову венец и жениху и невесте — блестят! А в руках свечки горят — и у жениха, и у невесты. Арьхцява с арьхци стоят сзади…

— А эти кто — арьхци и арьхцява?