Трава-мурава

Ане было очень жалко Грушу. Всем давно известно, что Груша «втрескалась по уши» в Володьку-героя, да и сама она не скрывала того, особенно среди своих подруг, но все это было у нее со смешками, и Ане казалось несерьезным это ее чувство. И вот только теперь она поняла, как глубоко страдает Груша и как безнадежно это страдание, — Лепендин даже и глазом не повел в ее сторону. Да и сравниться разве Груше с этой женщиной!.. И вспомнилась Ане та песенка, которую с такой затаенной надеждой выпевала летними вечерами Груша:

Ой, напрасно мак опал,
Милый вновь со мною.
Он к лаптям моим припал
Повинной головою.

С каждой выпитой рюмкой прибывало в доме шуму и веселья. Уже не перешептывались о чем-то серьезном Сатин с Аверяскиным, а говорили громко, и порой можно было услышать, как Иван Иванович говорит Аверяскину:

— Нет, дорогой товарищ, ты не так ставишь вопрос!..

Уже и отец Лизы Ефим Ликинов, поначалу смущенный и оробевший, обходил гостей с мутным графином, наливал в рюмки и ласковым, слезным от нежности голосом уговаривал:

— Пейте, гостюшки любезные, не гнушайтесь!.. — И обнимал всех за плечи.

А сама Лиза, в русском платье снежной белизны, сидела рядом со своим Щетихиным, как весенний хрупкий цветок. Желтые волосы ее были сплетены в две толстые косы и короной уложены на голове, а щеки полыхали нежным малиновым пламенем. Она, кажется, ничего не видела, кроме своего Щетихина.

Кто-то вдруг крикнул:

— Горько!

Бабы-мокшанки сразу не догадались, что такое «горько», и удивленно переглядывались, следя в то же время за женихом и невестой. И сама Ефимиха замерла, не поймет никак: что — горько? А когда Щетихин с Лизой поднялись за столом и он поцеловал Лизу в губы, Ефимиха так и вскрикнула, словно кто ее уколол:

— Ой, бесстыдники!..

А все кругом засмеялись. И громче всех смеялся Михаил Пивкин, обнимая за плечи готовую заплакать Ефимиху:

— А ты думала, когда стемнеет да погасят огни в селе!.. Да и в темноте, чтобы поцеловать родную жену, сначала закутаешься с головой, чтобы кто-нибудь не увидел.

Люди снова засмеялись. И тут раздался голос и самой Мати:

— А в этом чего хорошего?! При людях-то…

— При людях… — передразнил Пивкин жену. — А что плохого? При людях воздух нехорошо портить, а целоваться… Вот уж! Вон в Европах — там этого нет — стесняться. Захотел целоваться — целуйся, никто слова не скажет.

— Вы там в Европах с автоматами ходили, чего вам стесняться! — не сдавалась Матя. — А нам Европа не указ!

— Скоро дедушка Калинин вот такой указ испустит: целоваться повсеместно, и в Урани — тоже! — выкрикнул вдруг захмелевший Семен Кержаев. — Тогда уж вы никуда не денетесь!

— Ну, мели! — сказала Матя, а Валентина Ивановна ткнула Семена кулачком в бок. — Поиграл бы лучше.

Семену подали гармонь.

— Вальс, вальс! — запросили девушки.

— А ну-ка, Семен, «яблочко»! — приказал Пивкин, выбираясь из-за стола и становясь посередине избы.

Но Семен, хитро ухмыльнувшись, заиграл вальс.

Танцующие пары кружились легко, неслышно — на ногах были валенки. Только у Валентины Ивановны постукивали туфли, которые она принесла с собой, как делала еще студенткой. Никто никому не мешал, и никому не было тесно в пятистенном доме у Ликай Ефима.

А сам Ефим исподлобья глядел в сторону зятя и дочери. На лице его не было никакой радости, никакого веселья. Казалось, он думает какую-то грустную думу и в чем-то очень сильно сомневается, будто не верит, что это его дочь сидит рядом с уполномоченным Щетихиным.

Да и все начальство собралось! Даже Аверяскин не погнушался. Что-то в этом не так казалось Ефиму, что-то не заправдашнее. Давно ли его в Урани только одним именем и звали — «Пленник»?!

Война уже близилась к концу, и его освободили американцы. Это было в апреле в городе Дуйсбурге, где работал в последнее время на шахтах. С той поры и пошли переживания.

Пытал по-дружески Щетихин. Все спрашивал: как вышло и почему? А как вышло — раненный, без сознания… Очнулся уже в лагере.

Нет, он не злой теперь на Щетихина. Он ни на кого не злится. Но ему было очень и очень обидно: его соотечественники говорят с ним, будто не со своим человеком, «товарищ» боятся ему даже сказать.

Однако сейчас думал Ефим и о другом. Интересно, а как теперь пойдет дело? По мокшанским обычаям после свадьбы жених должен говорить отцу — батькай или атяй. Но будет ли уполномоченный Щетихин так называть или нет? Будет или нет?..

А гулянье продолжалось: кто плясал, кто пел… В одном конце стола затягивали «Катюшу», в другом конце — «Козяя Полю»…

3

С неделю только и разговоров было в Урани, что о свадьбе Лизы и Щетихина. Самих-то их уже нет в Урани — увез Щетихин свою молодую жену в город Горький на показ своим родителям, а там, говорят, еще одна свадьба будет — так уже и совсем на городской манер… Вот по этому поводу и сокрушались ураньские старухи долгими зимними вечерами: забыла молодежь родные обычаи, забыла!..