Трава-мурава

И то, что не понимала Елена Васильевна, то старая Цямка поняла с полуслова обо всех этих опытах и затеях Петра Ивановича. Нет, она даже не вдавалась в технологию этих опытов, но сердцем согласилась с Петром Ивановичем в том, что это дело полезное и важное. Правда, она поняла по-своему, она поняла так: сушеную картошку можно хранить долго, и год, и два, и та не испортится, и если случится голод, если случится опять эта страшная человеческая беда, эта сушеная картошка, над которой бьется Петр Иванович, спасет людей. Она знала, что такое голод, и жажда сделать «запасы на черный день» томила ее еще с того давнего страшного голодного времени, когда Цямка была девушкой. И она хорошо знала, что все деревенские бабы, мало-мальски заботливые и не балаболки, стараются тайно от семьи чего-нибудь припрятать «на черный день», и вот от того, что это делается, хоть сухарь, хоть горсть муки насоберется в отчаянную пору, вот от чего люди не вымирают поголовно в деревнях и в самый отчаянный голод. А теперь, после войны, этот страх перед возможным «черным днем» опять точит бабьи души, опять точит, особенно у кого детишки есть малые, и незаметными щепотками отрывается, прячется подальше — а вдруг!.. Нет, Цямка очень хорошо понимает Петра Ивановича. И когда он рассказывает ей о тех своих голодных фантазиях, которые он претерпел за время войны: фронт, партизанский отряд, попавший в окружение, опять фронт, и как одолела его еще там, на фронте, в отряде, неотвязная эта мечта о производственной сушке картошки, — когда Петр Иванович рассказывает ей это, стараясь подыскать слова проще, попонятней, то Цямка понимает его с полуслова и, засовывая выбившиеся белые волосы под платок, согласно кивает:

— Так, так, Петра Иванович, это так.

И Петр Иванович видит, что это согласие идет из души Цямки, и ему приятно, ему радостно, он бы так и обнял ее, эту милую, рано состарившуюся, но еще живую, дорогую, ласковую Цямку!.. И, встряхивая головой, смаргивая с глаз предательские слезы, он говорит:

— Вся трудность в том, что не всякий сорт картошки удобен для сушки. Вот возьмем лорх…

— Это желтая-то, рассыпчатая лорх? — живо встревает Цямка, чувствуя при этом, как ее интерес нравится Петру Ивановичу. — Ну, это чудно название, всю жизнь лопала, а не знала, что лорх какой-то!..

Петр Иванович смеется. И смеется он так же, как и Аня, — удивительно, как они похоже смеются!

— Так вот, — продолжает Петр Иванович, — сортов всяких много: лорх, курьер, берлихинген, кореневский… — И так он увлекается рассказами о свойствах этих сортов, о пригодности того или иного сорта к сушке, о различных способах сушки, что и не замечает, что Цямкаиха впадает в какую-то ласковую задумчивость, что глаза ее смотрят куда-то мимо Петра Ивановича…

И правда, когда Петр Иванович увлекается своими рассказами, то Цямкаиха, совершенно не вникая в его картофельную науку, ясно чувствует, что человек этот, Анин отец, ужасно одинок, что ему не с кем поговорить, что его не слушает никто, и Цямке делается так жалко его, что она вздыхает и думает о том, что как бы вот хорошо было Петру-то Ивановичу у нее в Урани: столько картошки можно посадить на участке за домом, и каких хочешь сортов, и хорошо-то было бы как ему, бедному!.. А тут, на этом своем маленьком участочке, чего он насадит, каких своих сортов? — всего сотки три земли-то будет ли… Да и кто ему тут поможет?..

Они сидят с Петром Ивановичем на крылечке, на теплом солнце, и береза трепещет на ветерке прозрачными еще, маленькими — с копейку — зелеными листочками. И когда Цямка задерживала взгляд на этих странных мертвых руках-протезах, похожих на клешни, то ее не удивило бы, если бы эти клешни под таким ласковым солнцем вдруг превратились в настоящие живые руки… И ведь как-то умудряется этими крючками и карандаш держать, и проволоки какие-то гнет… Бедный. Бедный!..

А по улице идут люди, говорят громко, весело. Играет музыка — радио! На углу дома красный флаг полощется — праздник, Первое мая!.. Какое же это чудное дело — жизнь человеческая!.. И всем она хороша: и ребятишкам, и старикам, и здоровым, и калекам. Всем жить хочется, радоваться…

— А ведь год-от, Иванович, сухой будет, — говорит вдруг Цямкаиха, успокаивая свои мечтания. — Беда — сухой…

— Да с чего ты взяла-то?

— А вон листок-то — гляди — раньше времени развернулся…

— Ну, это бывает, — успокоил Петр Иванович, и Цямка промолчала, вроде бы согласилась: бывает, ничего, не страшно теперь. Не война, проживем как-нибудь, насушит Иванович картошки — проживем, одолеем и эту напасть…

3

Возвращаются с демонстрации Елена Васильевна и Аня, обе нарядные, веселые, счастливые. От Елены Васильевны сильно пахнет духами, лицо ее светится тихой затаенной улыбкой.

— Папа, Анна-бабай! — кричит радостно Аня еще от калитки. — Нашелся наш Щетихин, нашелся!.. — И обнимает отца, как будто это по его милости Щетихин нашелся.