Трава-мурава

Дверь в кухню прикрыта не плотно, и Петр Иванович с минуту стоит и смотрит на Елену Васильевну. Елена Васильевна, в халате, с распущенными волосами, читает книгу за широким обеденным столом. В сторонке от книги стоит блюдечко с мытым, еще влажным изюмом, и Елена Васильевна, не отрываясь от книги, берет изюм из блюдечка и ест. На лице ее появляется что-то вроде улыбки, и Петр Иванович никак не может понять, отчего эта сладкая улыбка: от того, что она читает, или от изюма? И, коротко вздохнув, он оборачивается и спрашивает Аню:

— Итак, на чем мы остановились?..

А Цямкаиха вяжет, позванивая спицами, большой мужской носок. За три дня она уже соскучилась по Урани, по своему дому, и все ей представляется, как за эти теплые дни распушилась береза перед домом, как позеленела улица, как сузилась, затянувшись травкой-муравкой, тропка на колодец.

Город уже не удивляет ее, она устала от людей на улицах, от толкучки в магазинах, и теперь, когда у нее уже куплено десять кусков хорошего хозяйственного мыла, ей больше ничего не нужно от города и хочется скорей в Урань, домой поехать с этим мылом и убрать его подальше, в ларь, а в ларе еще кадушка стоит, так вот в эту кадушку она и приберет мыло…

Об одном только тоскливо Цямкаихе: как подумает о Петре Ивановиче… Конечно, он виду не показывает, да и сама-то Елена Васильевна только и щебечет: «Петенька да Петенька», да только от этого щебетанья и Цямкаихе холодно… Да что ведь сделаешь, правда, она вон какая женщина, краше Цямка и не видала, пожалуй, а он-то: на одни эти крючки взглянешь, сердце так и обомрет. И вот никак Цямка не может решиться позвать Петра Ивановича на лето к себе в Урань — пожить, погостить у них с Аней, спал бы под пологом в калдазе[9], на свежем-то сене: любо-дорого!.. Но не решается никак Цямка позвать Петра Ивановича: вдруг да что-либо не так выйдет, вдруг да Елена Васильевна осердится?.. Ладно, завтра, как соберутся ехать они с Аней, она и скажет: «Давай-ко, Иванович, приезжай к нам, у нас картошки много, печка большуща, вот и делай свои опыты. Нас хоть, дураков неграмотных, научишь делу, а то ведь, бывает, сколько картошки погноим!..» Вот так и скажет, и пускай Елена Васильевна сердится. Да, видать, не очень и рассердится…

Мелькают в свете электрической лампы (тоже удивления-то было у старухи!) спицы, растет толстый носок, и Петр Иванович нет-нет да и остановится над Цямкаихой, поглядит на ее быстрые пальцы. И так ей станет жалко его, что, кажется, отдала бы ему свои руки, отдала бы!.. Правда, вышло бы у него, у бедолаги, с этой наукой, может, все бы тогда и с Еленой Васильевной наладилось…

— Так, хорошо, — говорит Петр Иванович — На чем мы остановились?

— «Теория сушки развивается на основе современного учения о переносе тепла и…» — читает Аня.

— Поехали: «тепла и влаги внутри высушиваемого материала и вне его, а так же на основе учения о формах связи влаги с материалом. Процесс удаления влаги из материала сопровождается нарушением связи ее с твердым веществом продукта, на что затрачивается определенная энергия. Классификация форм связи влаги с материалом по схеме академика Ребиндера построена по принципу интенсивности энергии связи. Согласно этой схеме…»

За два праздничных дня Аня под диктовку отца исписала несколько школьных тетрадок, и хоть она мало что поняла из теоретической части реферата, где речь шла об аминокислотах и микрокапиллярах в десять в минус пятой степени, но это чувство удивления и восхищения отцом пробудило и в ней самой какие-то смутные честолюбивые надежды.

5

Со станции Ховань, нагруженные городскими покупками и подарками, Цямкаиха с Аней отправились пешком.

— Вот и дома! — радовалась Цямкаиха, со слезами умиления на глазах озирая и широкое голубое небо, и березовые перелески, которыми шла дорога. — А ты гляди, Аня, гляди, как березки-то распустились!.. — И радовалась чему-то, как малый ребенок, и светилась каждая морщинка на ее лице.

Но тем не менее тяжело было идти с поклажей, и они часто останавливались отдыхать.

Так дошли они до Рязанова. Деревенька была все такая же, какой Аня увидела ее в прошлом году, когда ехала на подводе с мальчиками в Урань, все те же косенькие, сирые домишки под соломенными крышами, точно шапками, все те же тряпки и подушки в разбитых оконных шибках… Правда, сейчас побольше было на улице голопузых ребятишек, старух на завалинках, во дворах покрикивали бабы, а когда Аня с Цямкой проходили мимо маленькой, как собачья конура, но кирпичной лавки с железными дверями, то бабы, чего-то ожидавшие у порога этой лавки, такими тоскливыми взглядами провожали Аню с Цямкой, несущих торбы свои, что Аня готова была, кажется, тут же бросить сумку на землю и раздать бабам и баранки, и пачки печенья, и пирожки, которые напекла ей мать. Но Цямка строгим шепотом ей приказала, точно поняла ее желание и муку:

— Нечего, нечего оглядываться!..