Трава-мурава

— Все наши передают тебе привет, — говорит Елена Васильевна, глядя на Аню. — А… Альберт Александрович обещал зайти, — добавляет она поспешно и как бы вскользь, как бы о чем-то пустяковом, хотя по тону, по тому мгновенному напряжению в голосе и в лице Елены Васильевны даже Цямкаиха чувствует не пустяковость, не случайность присутствия тут этого некоего Альберта Александровича.

— Да, да… — резко говорит Петр Иванович, но тут же и перебивает себя: — Нашелся, говоришь, ваш Щетихин?

— Нашелся, папа, нашелся! — радуется Аня, не заметившая ничего, не слышавшая ни о каком Альберте Александровиче. С тем маленьким плотным мужчиной в шляпе, который подкатился к Елене Васильевне там, на демонстрации, и как-то довольно бесцеремонно взял ее за руку, Ане даже не пришло и мысли что-то связывать — настолько он показался ей ничтожным, некрасивым, недостойным не только брать руку у матери, но и стоять-то с ней рядом. Правда, он тут же поспешно и отскочил, как только Елена Васильевна сказала:

— Познакомьтесь, это моя дочь… — А потом что-то сбивчиво объясняла Ане, кто такой этот Альберт Александрович: вместе работал с отцом до войны, в совнаркоме республики занимал какой-то пост по научной работе, теперь вот в министерстве… Аня ничего не только не поняла, но и не старалась понять, поддавшись чувству брезгливости непонятно к чему. К тому же Елена Васильевна всем своим сослуживцам хотела показать свою дочь, познакомить, представить, как она сама говорила, при этом почему-то с особенной силой и горестным, театральным восхищением сообщала, что Аня трудится в таком медвежьем углу, где нет не только электричества, но и радио, и по ее рассказу получалось так, что этот медвежий угол только и живет благодаря ей, Ане. И Ане было стыдно все это слушать, она недоумевала, сердилась, однако Елена Васильевна была так возбужденно-весела, что, кажется, и не понимала, что Аня от нее хочет и почему не надо знакомиться с Зоей Федоровной.

— Что ты, Анечка! Она о тебе сколько раз спрашивала. Пойдем. — И властно брала ее за руку и, протискиваясь сквозь праздничную, веселую, поющую и пляшущую толпу, вела Аню представлять Зое Федоровне.

— Познакомьтесь! Да, вот она самая!.. Невеста, невеста!.. Нет, но вы только послушайте! — И начинался длинный возбужденный рассказ об Анином героизме: не послушалась матери, по распределению выбрала самое плохое место, нет даже электричества, но как поставила работу!..

Ане же при этом вспомнилось, как она уезжала из Саранска, как мать ее провожала, не желая отпускать, сердилась… Вспомнилась красная детская туфелька с оббитым, побелевшим носком, прицепленная заботливой рукой на щит расписания, — Аня прибежала на станцию, чтобы проводить на фронт отца, но тогда она его так и не увидела. И еще — старый обшарпанный вагон, в котором пел маленький Яшка Тучаев: «Папочка, папа, где бы ты ни был…» Людей с понурыми лицами. Да, тогда еще только-только кончилась война, на всем видны были следы войны, на всем, на всем… А теперь вот, год спустя, уже и никто, кажется, не помнит войны, не помнит лютых голодных зим, не помнит печалей сиротства… И даже фронтовики, увешанные медалями, производят в праздничной толпе тоже какое-то странно-приятное впечатление… Как все это удивительно: и перемены в маме, и в самой жизни, и папа со своими сушилками, и эти песни, музыка, а ведь где-то есть еще и тихая, зеленеющая, ставшая совсем родной Урань!

Но нет худа без добра! Когда Елена Васильевна в очередной раз тащит Аню сквозь толпу, шепча что-то лихорадочно-торжественное, значительное, но малопонятное про «брата Симочки, которая у нас работает, а он второй секретарь комсомола, интересный юноша», то Аня вдруг вспоминает о Щетихине: уж кто и должен знать о сенгеляйском комсомольском секретаре, так это второй секретарь!.. И первый вопрос, который Аня задала невысокому щупленькому пареньку с черными, круглыми и очень серьезными глазами, был вопрос о Щетихине.

— Щетихин? — сказал паренек и с таким важным, значительным удивлением нахмурился, точно его спрашивали о какой-то козявке, которую он не только не мог знать, по которую ему и знать было бы стыдно. — Щетихин… — повторил он опять, подражая, видимо, голосу и повадке какого-то большого человека. — А, этот! — сказал он наконец, избегая глядеть на Аню, потому что был меньше ее ростом и это уязвляло его, и в то же время чувствуя, что его важный вид ни на миллиметр не поднимает его в глазах этой девушки — не то что в глазах ее мамаши. — Этот… — повторил он. — Сенгеляйский кажется?

— Да, да, Александр Сергеевич, — живо помогла Аня, не в силах скрыть своей доброй, понятливой и чуть презрительной улыбки. — Секретарь Сенгеляйского райкома комсомола, — добавила она.