Травма и исцеление. Последствия насилия – от абьюза до политического террора

В то время как пациенты с простым посттравматическим стрессовым расстройством боятся потерять рассудок, пациенты с комплексным расстройством часто чувствуют, что потеряли себя. Вопрос о том, что с ними не так, часто безнадежно запутывается и осложняется моральными суждениями. Концептуальная рамка, в которой проблемы пациента с идентичностью и отношениями и история травмы связаны, обеспечивает хорошую основу для формирования терапевтического альянса[508]. Эта рамка одновременно признает вредоносную природу насилия и предлагает разумное объяснение устойчивых трудностей пациента.

Хотя многие люди с облегчением узнают, что у их страданий есть свое имя, некоторые не соглашаются с диагнозом «посттравматическое расстройство». Они могут ощущать стигматизацию в любом психиатрическом диагнозе или стремиться отрицать свое состояние из чувства гордости. Некоторые люди верят, что признание нанесенного им психологического ущерба как бы присуждает моральную победу преступнику – в большей мере, чем способно признание физического вреда. Признание потребности в помощи может также усугублять чувство своего поражения. Терапевты Ингер Аггер и Сорен Йенсен, работающие с политическими беженцами, описывают случай К., пережившего пытки человека с тяжелыми посттравматическими симптомами, который с несгибаемым упорством утверждал, что у него нет никаких психологических проблем.

«К… не понимал, зачем ему нужно беседовать с психотерапевтом. Его проблемы были медицинскими: он не мог спать по ночам из-за боли в голенях и ступнях. Терапевт стала расспрашивать его… о политических взглядах, и К. рассказал ей, что он был марксистом и что он читал о Фрейде и не верит во всю эту чушь: каким образом его боль могут прогнать беседы с терапевтом?»

В итоге этот пациент согласился поведать терапевту свою историю – не для того, чтобы помочь самому себе, а ради продолжения своей политической деятельности. Хотя в процессе своего рассказа он ощутил существенное облегчение симптомов, К. так и не признал ни своего диагноза, ни потребности в лечении:

«К. сказал, что хочет дать свидетельские показания, но при этом пожелал узнать, почему терапевт готова помочь ему это сделать. Терапевт ответила, что считает это важной частью своей работы, поскольку собирает информацию о том, что происходит в тюрьмах в его стране. Она также объяснила, что, судя по ее опыту, людям, перенесшим пытки и страдающим кошмарными снами о пытках, становится легче, когда они рассказывают другим, что с ними случилось. Тогда К. занял такую позицию: “Ладно, если я смогу использовать терапевта в собственных целях, так и быть, – но это не имеет ничего общего с терапией”»[509].

Часто необходимо переформулировать акт принятия помощи от терапевта как акт мужества. Признание своего состояния и принятие мер к его изменению становятся признаками силы, а не слабости; инициативы, а не пассивности. Принятие мер, способствующих исцелению, не только не присуждает победу преступнику, но и возвращает власть выжившим. Возможно, терапевту придется полно и подробно изложить такое видение, чтобы развеять чувства стыда и поражения, не дающие пережившему травмирующий опыт человеку согласиться со своим диагнозом и обратиться за терапевтической помощью.

Восстановление контроля