Третье отделение при Николае I

— Да, твои предположения могут быть справедливы. Скажи ты мне, кто эта дама, с которой ты встретился на дороге?

Я отвечал Государю:

— Я всегда шел прямой дорогой, исполнил долг присяги и готов жизнью жертвовать, чтобы открыть зло, в чем надеюсь легко успеть, но умоляю Ваше Величество не спрашивать меня имя этой дамы, я дал ей клятву не говорить и никогда, Государь, не скажу.

Государь на меня смотрел довольно долго, не сказав ни слова, потом говорит:

— Что же эти… хотят? Разве им так худо?

Я отвечал Государю, что от жиру собаки бесятся.

Государь меня спросил:

— Как ты полагаешь, велик этот заговор?

Я отвечал:

— Ваше Величество, по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности 2-й армии, полагаю, что заговор должен быть распространен довольно сильно.

Государь. Как ты полагаешь заговор открыть?

Я отвечал:

— Ваше Величество, если позволите мне, я изложу на бумаге, как думаю приступить к этому делу, и представлю Вашему Величеству, тем более что уже имею начало и знаю, что Вадковский решительно принадлежит к заговору.

Государь меня спросил, как я полагаю, есть ли тут в заговоре кто-нибудь из лиц поважнее.

Я отвечал, что я более ничего не знаю, кроме того, что уже имел счастие передать Государю, но по собственному моему взгляду некоторые учреждения и постановления в государстве мне очень не нравятся, и не может быть, чтобы государственные люди делали без намерения столь грубые ошибки.

Государь меня спросил очень скоро (и как будто удивленный тем, что я сказал): что же именно такое?

Я отвечал:

— В военном поселении людям дают в руки ружья, а есть не дают. Что им, Ваше Величество, остается делать?

Государь. Я тебя не понимаю: как — есть не дают?

Я объяснил Государю, что коренные жители или хозяева обязаны кормить свое семейство, постояльцев, действующих резервистов и кантонистов, и что они так заняты постройками и перевозкой леса из черкасских лесов, что не имеют трех дней в лето на свои полевые работы, и что были примеры, что люди умирали с голоду. Конечно, ни Вашему Величеству, ни графу Алексею Андреевичу об этом ничего не известно, но при нынешних обстоятельствах может быть такое положение военных поселян очень опасным^[210].

Государь меня слушал с большим вниманием. Я продолжал говорить, что министр финансов издал гильдейское постановление, которым запрещается мещанам и крестьянам из уезда в уезд возить продавать хлеб и всякого рода произведения свои, чем сковали внутреннюю в государстве торговлю. Таких ошибок, Ваше Величество, государственные люди без цели делать не могли.

Государь Император положил руку свою правую на голову и, несколько подумавши, сказал мне: «Как ты думаешь, для открытия заговора не лучше ли будет, если я прикажу произвести тебя в офицеры?»

Я отвечал Государю, что ни в каком случае этого теперь делать не надо, может мне дело испортить, а когда Богу угодно будет мне успеть открыть зло, тогда Его Величество может меня произвесть во что ему будет угодно.

На это Государь, как ни был сначала серьезен во все время разговора, тут улыбнулся и сказал: «Я надеюсь тебя видеть…^[211]»

Государь протянул мне руку, которую я поцеловал, сказав:

— Ваше Императорское Величество! Я положительно еще ничего не знаю, но, Государь, если оно так, как предполагаю, надо взять меры, и скорые; если же оно не так, я, Государь, исполнил только долг присяги и честного человека; прикажите, Ваше Величество, все меры употребить к открытию заговора, а я со своей стороны надеюсь в этом успеть.

Государь Император меня спросил на чистом английском наречии, говорю ли я по-английски. На что я отвечал Его Величеству, что говорю.

— Ну, теперь, — сказал Государь, — Шервуд, поезжай, напиши мне скорее, как думаешь приступить к делу, и жди от меня приказания.

Я поклонился Государю, поцеловал Его Величеству руку, которую Государю угодно было мне подать, и вышел из кабинета. Генерал-лейтенант Клейнмихель отвез меня обратно к себе в дом на Литейную.