Третье поколение

Слава спрятала лицо, прижавшись к матери. Наза­ревский еще раз погладил ее по головке, потом отвер­нулся. Лицо его стало серьезным: он задумался, что-то соображая. Потом распрощался и вышел из хаты. Сел в машину и закрыл дверцу. Шофер включил мотор. Машину сильно трясло на полевой дороге, никогда, кроме крестьянских колес, ничего не видавшей. Наза­ревский зажег электрический фонарик и записал себе в блокнот: «Его маленькая дочь говорит, что война «страшная» и что это сказал ее отец». Потом погасил фонарик и спрятал в карман блокнот и карандаш. Авто­мобиль въехал в ельник. Назаревский попросил шофера двигаться самым тихим ходом. Приоткрыв дверцу ма­шины, Назаревский вздохнул полной грудью. От запаха мерзлого леса могла закружиться голова. Он снова за­светил фонарик и направил яркий луч на сплошную стену тихих елей. Стена эта медленно уходила назад, за нею чувствовалась спокойная темень. Сверху рассти­лался зеленый ароматный навес, внизу снега еще не было. Молодой ельник переливался всеми оттенками зе­леного цвета. Хотелось ехать как можно дольше и от­дыхать...

А в это самое время кто-то тихо постучал в окно хаты Творицких. Зося вздрогнула и подошла к окну. Освещенное из хаты, к стеклу приникло чье-то лицо, окаймленное реденькой бородкой. Лишь потом, когда человек вошел в хату, Зося его узнала, вернее — вспо­мнила. А поначалу не хотела открывать дверей. Но че­ловек за окном тараторил, не переставая:

— Так вы говорите, что Михала Творицкого дома нет? Уехал? Да ничего! Я где-нибудь на топчанчике или хотя бы на полу... Куль соломы положить, и — браточка мой! — было бы только здоровье, за милую душу просплю, а завтра дальше подамся. Боже ж ты мой, небось еще не сносили того кожуха, что я вам сшил?

— Сразу бы говорили, кто такой, а то — поди дога­дайся! — сердито сказала Зося, отворяя дверь.

Портной вошел в хату. Лицо мокрое, нос красный, кожушок на нем обледенел. Портной снял шапку.

— Добрый вечер! Как живете? Ого-о, маленькая, вот уже какая выросла!

— Не забыли?

— Как можно! Я где раз побываю — кончено! На­век в памяти останется. Ведь я у вас шил, ночевал. Я наперечет знаю всех от самых Двух Хат и аж туда — он махнул рукой куда-то в сторону. — Знаете... Под­хожу я это к дому Степуржинского, посмотрел в окно, а там за столом семейка — человек, может быть, два­дцать... И от стола до самого потолка пар идет! Гля­жу — горячую картошку едят. И все незнакомые люди. Что за лихо, думаю, ведь это же не Степуржинские! У того семья — раз-два, и обчелся. Спрашиваю. «Эге, говорят, Степуржинского-то нет больше, раскулачили давно!» Скажите, что творится!

— Не раскулачили его, а удрал он, исчез куда-то перед самым раскулачиванием. Никто не знает, куда он девался. Коров распродал, молотилку сломал и пропал неизвестно куда.

— Ай-яй-яй! Скажите на милость.

— Раздевайтесь, я вам картошки сварю.