Третья истина

Ни одного зажженного фонаря, ни одного человека, ни одного звука. Виконт большей частью молчал, она только временами слышала, что он вдыхает полной грудью туман и эту странную серую темноту. Он шел в ней очень уверенно, произносил вполголоса названия улиц: Лиговка... Болдыревская... Расстанная... Разъезжая... Они звучали так ласково и по-свойски в его устах, что ревность к любимому Полем творению Петра грозила вернуться. К тому же Саша с удивлением замечала тут и там груды мусора, а как-то раз ей почудилось, что в пересекаемом ими переулке лежит что-то похожее на лошадь. Она вздрогнула и быстро взглянула на Поля. Но тот только бросал на все это неопределенные взгляды, не теряя приподнятого настроения. Его рука с нежностью, как ей казалось, дотрагивалась до перил мостов, стен, чугунных решеток, и если бы другая не придерживала Сашин локоть, она бы подумала, что он забыл о ее присутствии.

– Кузнечный переулок прошли. Здесь.

Они поднялись по широченной и темнющей лестнице громадного дома и остановились перед массивной дверью с бронзовым кольцом. Постучали.

– Кто? – отозвался испуганный голос.

– Я к Семену Васильевичу, откройте, будьте добры.

– Квартира одиннадцать, первый этаж. Там такой проживает.

– Вы забыли, Виконт? – запустила Саша осторожный вопрос.

– Я сам здесь жил. Видимо, они переехали, но зачем? Это первый этаж? Это – подвал! Кто их сюда выкинул? Чудовищно!

Они стояли перед поцарапанной дверью с криво написанной мелом цифрой.

– Экспроприация экспроприаторов?– предположила Саша.

– Думаешь, по политическим соображениям? Он далек от этого. Хотя...– Виконт сердито постучал еще раз.

– Да что он, оглох?

Саша примолкла, видя, что ему такой оборот дел здорово не нравится. Кроме того, она впитывала новые впечатления, стараясь прочувствовать момент – в темном гулком подъезде серой громады, где молочный туман клубился за арками вытянутых окон, начиналась новая жизнь. Потому и дверь, и ручка, и даже скомканная тряпка на каменной ступени были преисполнены особого смысла. В них, как в затрапезном платье Золушки, таилось предчувствие сказочного великолепия.

Дверь как-то толчками отворилась, и на пороге зашатался трезвый мужчина. И то, что он трезв, и то, что это уникальное в своем роде для него состояние, было очевидно с первого взгляда, даже в жалком свете ночника, проникающем из квартиры в щель. Он безмолвно стоял и пошатывался, по привычке пьяницы, ища опоры в стенах. Наконец, вскричал напевно, слегка в нос:

– Поль, родной! Это ты ли? Ах, ты лис золотой! Ах, брат, все пропало, все в тартарары! Обними, брат! Это ты передо мной? Как поверить? Как будто вернулся с Миллионной...Или с Крестовского… Как много лет назад! Призрак былого, сладкий призрак!– он повис на двери, моргая слезящимися глазами.

– Здравствуй, Семен! Не пой на пороге, застудишь горло. Что это с тобой? На тебя же смотреть страшно. Впусти меня.

Мужчина заморгал еще чаще, как бы силясь сдержать слезы: – Проходи, милый, единственный, садись на этот пуф – остаток былой роскоши. Дай я тебя поцелую, лисик мой золотой! – Он продолжал покачиваться, но только корпусом: ноги установились довольно твердо. Саша незаметно приглядывалась: лицо слегка помятое и распущенное, но черты правильные, аристократичные. Нос с небольшой горбинкой и это усиливает «признаки породы».

– Целуй. – Согласился Виконт.

Сашу передернуло, когда влажные губы троекратно прикоснулись к сжатому рту Виконта. Как он терпит?

– Поль, mon ami[96], да ты не один, ты с дамой! – Саша, вежливо улыбнулась, поправила косыночку, оправила, непривычную теперь, юбку. Веночек она потихоньку припрятала в рюкзачок еще у деда.

– Вот что делают годы, ты изменил себе, – к восторгу Саши мужчина перешел на гладкий французский. Но хорошего ничего не сказал, хотя лицо его озарилось приятной мягкой улыбкой, на щеках обозначились ямочки:

– Поль, ты ж всегда предпочитал пышногрудых нимф… Длинноволосых русалок... Ах сколько же их было, белых и изящных… Наверное, я отстал от моды, теперь ценится этот детский стиль? Прекрасно помню, мода в стиле для тебя всегда была важна… Кто, как не ты, первый воспринял дам без корсетов... еще в начале века…

– Это ничего, Саша, – на том же языке объяснил Виконт. – Он пьет, видишь ли. То, что ты слышишь, – следствие. Не обращай внимания. Семен, Амалия Карловна, где?

– Кажется, я оконфузился… Мадемуазель, дорогая, вы – нашего круга, простите, простите, – дядя довольно мило склонил перед ней голову. – Можете гордиться, он знаток и ценитель женщин, и если вы растопили это ледяное для них, сердце – да, да, несмотря на страстность нашего общего друга, на моей памяти это никому не удавалось… – то я скажу: пусть вы сейчас юны, но будущее у вас большое. Сколько вам, наяда, семнадцать?

Последнее замечание сделало дядю поприятнее, хотя всякий раз, когда в разговоре задевали чуждые ее опыту общения черты Виконта, она чувствовала себя, как оглушенная хлопком по голове.

– Уймись, тенор! Где Амалия Карловна, я спрашиваю тебя! Что это за дыра, в которую ты забился? Зачем? Это племянница, между прочим, знакомься…