Третья стадия

И уже в январе, в глубине зимней ночи, я делаю глубокий вдох и задерживаю дыхание, держу его внутри себя, словно шар из воздуха, и вспоминаю голос женщины, живущей в Италии, говоривший мне о том, что я должна найти и утешить своего внутреннего ребенка.

По каким полям бегает эта девочка, какая трава гладит ее ноги и ступни, какие она носит платья, в каких комнатах плачет. Я ничего не знаю о ней уже давно. Я не знаю ничего, кроме того, что ничего никогда не точно.

Отвращение

Где жизнь исполнена томительной надежды

лыжня небес блестит передо мной
Верни меня и преданно и нежно держать дитя
над мертвою толпой.

Анна Горенко. Песни Мертвых Детей

Я вспомнила, как в двадцать лет впервые посмотрела сцену жесткого порно и потом с пустыми глазами вышла гулять на мороз. Я шла по тому самому месту в районе Камергерского переулка, где, вероятно, несли гроб Живаго, ослепленная зрелищем разрушения другого и его микрофлоры, и снег разъедал мое лицо, словно щелочь. Я видела движения ионов между капиллярами белизны. Болезненная случайность этого зрелища и его почти непереносимое удовольствие, словно я окуналась в чужой крик, как в красную ткань или кипяток, и становилась только зрением, отвращением и ожогом одновременно, и именно непереносимость этого удовольствия и еще скрытое от себя самой желание стать этой девушкой на пленке, многократно раздираемой перед вечностью, напомнили мне о моих первых отношениях, и я стала думать о некой раздробленности своего сознания, об опыте посещения ПНД, когда я слушала рассказ пациентки о голосах и страхе острых предметов, о страхе, симметричном моему собственному страху. И думала о потустороннем опыте психического нездоровья, который иногда навсегда ужасным образом сближает людей. Потом я смотрела на прохожих на улице и остро чувствовала свою отрезанность от их мира. Как в тот момент, когда после школы, снимая колготки, я увидела на них влагу, похожую на молоко или бледный желток, и впервые осознанно коснулась своего клитора, который тогда казался мне ужасным и странным отростком, приводящим мое тело в пугающую электрическую дрожь, или когда я впервые рассекла свою руку разбитым стеклом, чтобы узнать, что я – это я. Я помню, как потом слушала Второй вальс Шостаковича, ложилась на кровать и гладила свои вспухшие порезы, как некоторые гладят грамоты из престижных вузов.

И снова думала о себе как о ландшафте – от того момента с зеркалом, когда я впервые рассматривала свои гениталии, до постоянной аутоагрессии, – я снова и снова ощущала себя полем и удивлялась своим рукам, ногам и другой конкретике, вроде существования точки входа в это поле. И возможности произносить слова, осуществлять иные действия, чем созерцание и зрение. Временами мне хотелось превратиться в отверстия – в рот, глаз, дыру. Возможно, оттого, что отверстия всегда вызывали у меня чувство отвращения, и это чувство тошноты, почти равное удовольствию, захватывало меня, когда я касалась ран на своих руках или бедрах.