Третья стадия

Она снова уклонилась от него, разглядывая его лицо, мгновение Вера видела его и себя совсем со стороны, как, должно быть, хирург видит пациента под наркозом. Она смотрела на его рот, вспоминая цвет его слюны, летом казавшийся ей золотым, и теперь она думала о нем как о неком абстрактном объекте, к которому еще недавно она испытывала влечение, и она подумала о желании и влечении как о тонкой сетке последовательной боли, превращающей двоих людей в соучастников.

Ей захотелось стать ребенком, приходящим к родителям в нелепой пижаме с рисунком посреди ночи, чтобы укрыться от мира.

И потом чтобы один только раз посреди мартовской дороги стать единым телом с машиной, телом, уже выброшенным из жизни: содранная кожа, переломанные кости, единство железа, тела и неба и холодные, как озера, глаза безвременного солнца.

Потребность вернуться в детство переплеталась в ее сознании с последними навязчивыми снами о катастрофе, аварии, крушении и с воспоминаниями о букве «А» на глянцевой вывеске, о предчувствии анархии, которая могла бы разрушить ее жизнь.

Вечером она легла на кровать, чтобы он мог, как хочется ему и как безразлично ей. Она чувствовала движение его пальцев внутри себя, неторопливо раздирающее ее нутро. Снег превращался в поток, в метель, в завесу, скрывающую огни, делающую любой свет неразличимым. Она слышала его голос далеко и близко от себя:

– Я возьму тебя, чтобы смотреть на твое тело, как оно течет в сочельник. Как ебутся святые, вылизывая холод до гланд.

Вера думала о том, что нет ничего, кроме смерти, когда ты или кто другой превращается в свидетельство, уезжает в Афганистан, в другую пламенеющую сейчас горячую точку. Только это ужасное объятие, как будто ты вырываешь еще живого из бетонной стены, и даже не ты, а твое зрение, твоя собственная способность помнить. Именно об этом ей хотелось бы снять фильм.

Она слышала его голос, который сводился для нее к шепоту сквозь собственные бледные судороги:

– Тс-тс-тс, тише, тише, тише.

И все обрывалось, летело в белый поток за окном, но она все равно не исчезала, никак не могла исчезнуть.

В полусне она снова видела человека, указавшего ей на букву «А», и его сине-голубые глаза, и она снова чувствовала свое полудетское отчаяние и всю сыворотку мартовских улиц в своей крови.

Сырое растление улиц и боль от потери возможности этого растления. И она погружается в сон и снится сама себе подростком. Во сне она видит перед собой гибрид своего школьного учителя математики и Кэри Гранта – некий совершенный гибрид профессора в вельветовых брюках, скалы и человека, и воплощение робота и живого. Вершины и ее преодоления. И у него сине-голубые глаза, почти ядовитые. Она вытягивает перед ним руки, обнажая вены, точно всю себя, и вот он находит на ее руке тонкую, бледную вену, чуть вибрирующую от нетерпения, и делает ей укол героина.

И затем она садится на его длинный липкий член и смотрит в его глаза. Он укачивает ее медленно, спасая от смерти, от старости, от забвения. Он ее папа, мама, Богоматерь, плод между ее ног, воспаленных от желания.

Она наклоняется к нему, кусает его шею, она кричит и просыпается от собственного крика в абсолютно пустой комнате.