Третья стихия

— Но я ведь не могу тебе помочь… — раздельно сказал Михаил, выплевывая каждое слово, как мерзкое шевелящееся пресмыкающееся — паука или скорпиона, — потому что каждое из них и все они вместе были ложью.

— Ты должен увести нас. Ты можешь это сделать. Пускай ненадолго, пусть они только потеряют наш след. Потом мы вернемся и уйдем, затеряемся, как песчинки, в пустоте. Тогда эти ищейки уже не смогут нас найти…

Михаил ощутил предательскую слабость в суставах: слово было сказано. «УВЕСТИ». Михаил знал, конечно, с самого начала знал, еще когда спецназовцы шарили по его квартире в поисках Петра, что брат найдет его и произнесет в конце концов именно это слово. Но все-таки до последнего момента надеялся, что ошибается, что Петру нужно от него что-то другое, что он забыл… Оказалось — нет. Не забыл брат Петр семейную тайну, помнил, их детские игры, не забыл, как упрашивал маленького Мишатку взять его с собой в свой тайный мир сказочных живых картин, где появлялись иногда странные существа и диковинные звери и где сами они становились порой чуть-чуть иными, чудными и незнакомыми, настоящими обитателями загадочных миров. Картины, возникавшие вокруг Мишатки, были зыбкими, а если и начинали вдруг густеть, то малыш принимался плакать, у него болела голова и его клонило в сон. Брат Петя просил не рассказывать ничего маме, но в конце концов она конечно же все узнала, когда, обеспокоенная здоровьем своего младшенького, собралась повести его к доктору. Мишатка доктора боялся и, чтобы задобрить маму, сводил ее ненадолго в свой сказочный мир. Тогда-то и кончились их удивительные путешествия в прекрасные сказки. Никогда — ни до, ни после — не видел Мишатка маму такой испуганной. Эта незнакомая мама рассказала ему страшную сказку про злых профессоров (страшное слово), которые хотят пробраться в сказочный мир, но сами этого сделать не могут и поэтому ищут по всей Земле детей-проводников, которые знают туда дорогу, забирают их в свои подземные лаборатории (страшное слово), опутывают там проводами, исследуют приборами (много страшных слов), делают целыми днями уколы (самое страшное слово!), чтобы выведать у них все про сказочный мир и самим туда попасть. Поэтому Мишатка должен поскорее забыть о сказочном мире, никогда туда больше не ходить и никому никогда о нем не рассказывать, иначе злые профессора, у которых по всей земле есть тайные глаза и уши, его обязательно выследят, навсегда утащат в свои глубокие подземелья и заколят там уколами досмерти. На этом месте мама прижала Мишатку к груди и заплакала. И тогда, ощущая на своих щеках горячие капли маминых слез, он с ужасом поверил, что все действительно так и будет — именно так, как она рассказала. Он не возвращался больше в свой сказочный мир, сколько брат Петя его ни упрашивал, зато злых профессоров вспоминал часто и даже иногда видел их по ночам во сне: в белых глухих халатах, в черных очках, со спутанными проводами вместо волос и со шприцами вместо пальцев. На самом деле его перепуганная мать была не так уж далека от истины: современные ученые являлись настоящими фанатиками своего дела, отрешенными и неистовыми, подлинными апологетами науки, а на переднем крае этой науки уже не одно столетие стояла проблема параллельных миров и способов проникновения в них, что дано было пока только неведомым Проводникам, которых никто никогда, правда, в глаза не видел, но каждый про них что-то слышал. Что же касается маленького Мишатки — новых необычных способностей ребенок не обнаруживал, старые тоже больше никак не проявлялись; время шло, и родители постепенно успокоились, уверив себя в том, что с возрастом все прошло само собой, как проходит, например, детская болезнь ветрянка. Но Михаил, взрослый сегодняшний Михаил знал, что родители ошибались, потому что талант, как выяснилось, в отличие от ветрянки, не поддается излечению, а настоящий дар не может ни с того ни с сего исчезнуть, как не может исчезнуть из груди человека вложенное туда при рождении сердце. Он всю жизнь не просто ощущал в себе эту роковую пугающую силу — таинственный дар Проводника, но чувствовал в глубинах своего существа ее постоянный рост, слышал в себе ее древний, как шорох прибоя, сладкий и властный зов, а став старше, задыхался в ее пьянящих приливах, не находящих себе выхода из плена запуганного взрослыми сознания. Михаил боялся своего дара, относясь к нему как к врожденному недугу (побочным продуктом которого являлся, очевидно, и его гипертрофированный романтизм), и, разумеется, никогда даже не пробовал им пользоваться.

— Я не могу вас увести… — чувствуя, как вяжущее онемение растекается, беря начало от пальцев рук, по всему телу, сказал он Петру. — Я не умею…

— Брось, не прибедняйся! — Петр был неумолим, отступать ему было некуда, да и незачем. — В три года у тебя это уже неплохо получалось, теперь тем более получится.