Третий брак

Теперь мы знаем, что это было: исторические события, которые за отсутствием историков превратились в мифы, и из этих мифов черпали сначала эпические, а вслед за ними и трагические поэты, дополняя и изменяя их по своему усмотрению, не испытывая ни малейшего страха, что их могут обвинить в фальсификации исторической действительности. Это была редкая удача, которой отчасти обязано то неповторимое «чудо» V века[84].

Насколько же сложнее иметь дело с такой относительной, да к тому же и изменчивой реальностью, особенно сейчас, когда чаша демифологизации давно переполнена, и не просто иметь дело, но превращать ее в сказку, а сказку в искусство!

Потому что насколько бы циничны ни становились люди, они навечно останутся игрушками темных сил, которые, с одной стороны, они пытаются контролировать, задействуя всю мощь логического мышления, но в то же время на мгновение не усомнятся в использовании и первобытных средств, лишь бы только заклясть их. Им недостаточно грез, которые они видят во сне, они жаждут получить их и наяву. Им нравится иной раз возвращаться к детской невинности, той, что в те годы позволяла им, очарованным и поглощенным, внимать сказкам.

И чем большими рационалистами они становятся, тем настойчивее требуют от тебя – словно бы ты должен – рассказать им сказку, чтобы вновь «зачаровать» их воображение. Но как этого добиться, если они давным-давно утратили веру в «чародеев», равно как и сами «чародеи» в них?

Горькая правда заключается в том, что мы преуспели только в том, что успели в последние несколько десятилетий. Не многие и не во всех местах на «периферии», где страницы коллективного бессознательного еще не перевернуты и где современная «невероятная» реальность не вторглась в сказочные пределы.

Теперь уже, сколько бы ни произошло землетрясений, катаклизмов и наводнений, маловероятно, что это поможет вернуть человечество в его детские годы, и вряд ли оно сможет снова взглянуть на свое прошлое как на миф или сказку.

Мне же была дарована возможность посмотреть на Салоники и как на некий сказочный город. Там я пережил великий миф племени и семьи. И потому – по счастливому стечению обстоятельств, ставшему в то же время и моим родовым проклятием, – я покинул этот город прежде, чем его начал покрывать флер действительности, и он так и остался для меня мифологическим пространством. (То, что последовало позднее, стало побудительным повторением того первого бегства и распространением власти этого мифа и на всю остальную землю Греции.)

Все, абсолютно все было тогда огромным. Дороги были огромными. Расстояния. Даже и люди были не просто людьми, но «большими», примерно так же, как простые смертные доисторической эпохи были для грека исторических времен героями и полубогами.

Бабушка даже – со стороны моей матери, разумеется, потому что второй словно бы никогда и не было, – была не просто «большой». Поскольку так вышло, что она была несколько необычной по сравнению с другими женщинами своего круга и своего времени, то в моих глазах она стала героиней буквально мифологических масштабов. Павшей царицей, потерявшей своего мужа и былую «роскошь», царицей, над которой теперь нависла угроза потери – и в каком-то смысле она их и «потеряла» – своих детей. Даже и из-за меня она трепетала, как бы не настал тот день, когда придется увидеть, что ей несут меня заколотого. И она горевала, все время горевала, как та несчастная царица Трои, о которой я прочитал позднее. Иногда она брала меня на руки и горько оплакивала, словно бы я уже был мертв.

Афинянка, она привезла в византийские Салоники дух древней трагедии. С моей матерью – и она тоже в моих глазах выступала героиней сверхъестественных масштабов – бабушка постоянно ругалась, как Клитемнестра с Электрой. И чтобы оскорбить ее, использовала истинно мифическое имя – Медея.

Так, задолго до того, как я вырос и прочитал мифологию моего племени и древние трагедии, я уже знал их. Из того, что я видел, слышал и не так уж редко испытывал на собственной шкуре, мне было известно, что Медея – ужасная женщина, которая ненавидела своего мужа и была способна зарезать даже детей, – его и своих, только чтобы отомстить ему.

И когда бабушка забрала меня и увезла в Афины – подальше от матери, что родила меня, и от Салоник, где я был рожден, – мне казалось, что я избежал неизбежного заклания, верной смерти. И, может, единственной моей болью и чувством вины (за ними позже последовали и прочие) было не то, что я расставался с матерью – отца я уже давно приучился считать «потерянным» для меня, – но то, что там оставался и подвергался опасности другой ребенок, моя сестра.

Но даже если и предположить, что покинутая моя мать – и опустошенные моим отбытием Салоники – была воплощением всех тех ужасов, что приписывала ей моя бабушка, какой сын, сколько бы жалоб ни было у него, сможет хоть когда-нибудь перестать любить мать, что родила его? Что вскормила его своим, каким бы горьким оно ни было, молоком? Что помогла ему сделать его первые шаги? Что научила его первым словам его языка – мама, мам, не надо!..