Третий брак

Между тем, хотя жизнь и начала феноменальным образом возвращаться к своему обычному ритму, атмосфера становилась все более и более удушающей. Паттакос оставил танки и объявил крестовый поход против студенток, носивших мини-юбки, а Ладас[75] избивал в своем кабинете совершенно гетеросексуальных журналистов за то, что они писали и печатали в газетах, что некоторые знаменитые древние греки были гомосексуалистами. В области литературы и искусства воцарилась гробовая тишина. Самые влиятельные издания прекратили выпуск – разумеется, не «Неа Эстия»[76], – а представители интеллигенции, и немало, были либо арестованы, либо бежали за границу. Когда арестовали писательницу Элли Алексиу[77], я написал возмущенное письмо в газету, но они предпочли опубликовать подобного плана обращение какого-то знаменитого архитектора. Я возмутился, и они ответили: «Он знаменит – ты нет». Как-то в кафе «Бразилиан», куда мы по привычке продолжали приходить, я спросил покойного Родиса Руфоса, почему бы нам, писателям, не собраться и не выступить с коллективным заявлением протеста. Он счел это преждевременным. Правое крыло предпочитало сначала посмотреть, как будут развиваться события и какую же позицию в конце концов займет дворец. Но не только правые. Даже и средний демократически настроенный гражданин смотрел теперь – какая ирония – на дворец, чтобы там предложили хоть какой-нибудь выход из этого тупика. Поэтому, когда произошел тот комический и отвратительный переворот Константина, даже и те, кто его терпеть не могли, воодушевились[78]. Когда он потерпел поражение, наши печаль и ярость не знали границ. Так что – даже этого он не может сделать? Единственным положительным следствием всего этого провалившегося театрального представления стало то, что оно заставило нас понять: новый порядок, сколько бы ни забалтывали нас полковники и сколько бы ни верили в обратное некоторые простецы, не был временным. Значит, пришло время принять какие-то меры. Но какие?

Я никогда не был вовлечен в политическую деятельность. Почти непрерывное отсутствие в Греции на протяжении целых десяти лет, с 1954 по 1964 год, отсекло меня от многих прежних миров. С другой стороны, моя эротическая неортодоксальность, о которой я не уставал возвещать, делала мое присутствие в лоне оппозиционной организации довольно нежелательным. Не потому, что меня считали легко поддающимся соблазнам, это можно было бы понять и простить, но потому, что в вопросах сексуальных аберраций фаллократы-оппозиционеры и их женщины если и отличались в своих взглядах, то различия были только в степени, да и то не всегда. Я, конечно, мог писать и заниматься критикой косвенно. Разве это не единственное, что я умею делать, кто бы ни был у власти? И я сел и написал рассказ, «Несколько пенни для Армии спасения». По какому-то любопытному совпадению типография, в которую я направился его напечатать, оказалась той же, где тринадцатью годами раньше я издал «Симфонию кафе „Бразилиан“», – за это время она переехала в другое место, ближе к центру Афин. Владелец был рад увидеть меня снова спустя столько лет, но печатать текст отказался. Потому что кроме самой идеи рассказа – что те, кто по своей профессии должен нас спасать, делают нас хуже, – был и постскриптум в конце: «Этот рассказ я написал, когда мы немного пришли в себя после страшного удара, а наш разум снова начал работать более или менее в привычном режиме…» Значительно позже я уговорил атташе по культуре американского посольства напечатать мне 50 экземпляров, которые я раздал по друзьям и знакомым! Думаю, этот рассказ стал первым запрещенным текстом, который начал тогда хождение. А потом я перестал писать. У меня началась бессонница. А днем я рассеянно сидел в кабинете, спрятав лицо в ладонях, – прежде всего после самоубийства в феврале 1968 года Йоргоса Макриса[79]. То, что за месяц до этого в издательстве Penguin вышел «Третий брак», было слабым утешением. Новость об этом прошла незамеченной для греческих газет, а я не из тех, кто самостоятельно заботится о развитии связей с общественностью. Да к тому же у кого тогда душа лежала к подобным историям?

Виделся ли я с Сеферисом в то время? Да, сейчас мне говорит госпожа Сефери. Мы говорили о политике? Нет… Воспоминания о наших встречах проступают в моей памяти только начиная с весны 1968 года и далее. Как-то вечером мы втроем пошли в гостеприимный дом покойной Тинги Гика. Не успев войти и до последней минуты мы говорили о перевороте, который уже тогда считали Второй малоазийской катастрофой. Весь тот вечер меня одолевала какая-то странная боль в желудке. Когда мы шли обратно от Тинги, по дороге зашли в круглосуточную аптеку на улице Вукурестиу купить аспирин. Но ни в тот, ни в последующие дни я даже не подумал о том, чтобы пойти к врачу.