Третий брак

Как будто мало было того, что я являл крайнюю непочтительность, когда он бодрствовал, то же самое я делал, и когда он спал. Поздно вечером, когда случалось какому-нибудь моему другу подвезти меня на машине до дома, я просил его остановиться чуть выше, на полутемной улице Агры, и там, пока мы заканчивали вечернюю беседу, я позволял своему взгляду впиться в его дом, словно бы пытаясь пройти сквозь стены, добраться до его кровати и встать над ним, как герой Пруста стоит над кроватью спящей Альбертины, которая, разумеется, была Альбером: и что же снится сейчас поэту? Затем я спускался по ступенькам, приводившим на улицу Эвфориона[68]. Так прошел год, и в один из таких вечеров – примерно часа в два пополуночи – на углу Эвфориона и Автомедонта[69], в тот самый момент, когда я уже готов был зайти в дом, я увидел, как по проспекту Короля Константина ползут танки.

Начинаю говорить о тех первых месяцах после переворота, и мой разум цепенеет. В этом нет ничего странного. И тогда он тоже оцепенел. Я впал в как бы кататонический ступор, и хорошо, что это произошло! Потому что каждый раз, стоило мне хоть немного прийти в себя и осознать, что происходит, я впадал в еще более черное отчаяние. Сведения, доходившие до меня, по крайней мере вначале, были смешанными и примерно такими же, что слышал тогда и более или менее весь мир: оппозиционные организации, разваливавшиеся прежде, чем нам удавалось узнать об их существовании, гостиницы-тюрьмы для некоторых – как правило, правоцентристов – политических заключенных и какой-то бесплодный визит Паттакоса[70] в дом госпожи Элени Влаху, который пытался убедить ее возобновить издание принадлежавших ей газет[71]. Периодически мы собирались в доме у кого-нибудь из друзей, чтобы послушать иностранные радиостанции, и, естественно, мы тут же погружались в обсуждение политики, но тогда еще без особенной ненависти к полковникам[72]: они пока не показали свое истинное лицо, да никто из нас и представить не мог, что они останутся у власти на целых семь лет, и тем более – что они поставлены, чтобы предать. То, что они поприжали Константина и его камарилью, делало их даже немного симпатичными. Что же до первых жертв этого гнева божия – за исключением, разумеется, левых, которые расплачивались за неудачи всех остальных обитателей политического мира и которых избивали на ипподроме, как козлов отпущения, так же как и Мандилараса[73], которого, как мы слышали хладнокровно убили, – все остальные не вызывали у нас особого сочувствия: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить, но вместе с ними и наши полетели. Что мы пытались понять, так это кто же в конце концов был тем незримым режиссером, что дергал за ниточки эту странную компанию кукол Карагиозиса[74]. Не только народ, но и те люди, что давным-давно находились поблизости к правому крылу во власти, не имели ни малейшего представления. К тому же позиция Константина вызывала некоторую тревожность, дворец с одной стороны, черные полковники – с другой были похожи на двух ослов, бранящихся из-за чужого амбара, и обычному человеку непонятно было, что и думать и чью сторону занимать. И как Сеферис в любовной составляющей, так и я в политической точно относился к этой категории обычного человека.