Третий брак

Мне показалось, что я вижу город впервые, а в нем совершенно отчетливо – всю Грецию и всех греков: без предубеждений и злопамятства, только с любовью. Меня охватил восторг. Магия, все это время не дававшая мне писать, рассеялась. Я порвал бесчисленные страницы, собравшиеся за эти годы, и снова начал его писать – в том виде, в котором он издан сейчас. Тому, как и моему бегству тремя годами ранее, сам того не зная, поспособствовал Сеферис. Это было – ясно вижу теперь – благословенное стечение обстоятельств. Но в то время я все еще не знал его лично и представлял себе таким, каким Сефериса описывал наш общий друг Нанос Валаоритис[60]. Нанос – вместе с Дарреллом[61] – перевел первые стихотворения Сефериса на английский, но за ушедшее время они несколько охладели друг к другу. Когда Сеферис получил Нобелевскую премию, Нанос повел себя так, как будто бы и он приложил к тому усилия и никто не признал этот его вклад, и не то чтобы он был совершенно неправ. Парадоксальным образом, когда закончился год, Нанос, первый и в этом, представил меня поэту. Стояла зима 1965 года, вскоре после смерти Элиота[62]. Британский совет организовал вечер его памяти, маленький реквием. И Сеферис тоже принимал в нем участие. Это был первый раз, когда я встретил его во плоти, и мое острое любопытство было вполне объяснимо. Какой-то англичанин, а вслед за ним француз рассказывали о жизни и работе Элиота. Сеферис прочитал отрывок из «Убийства в соборе», которое он ранее перевел. Голос его был глубок и мужественен, но в то же время он казался теплым и мелодичным, с едва заметным пришепетыванием. Читал он, признаться, как-то монотонно, именно это и делало чтение еще более впечатляющим. Я слушал и смотрел на него – очарованный, и бог свидетель, я не из тех, кто легко увлекается. В какое-то мгновение я прошептал Наносу, сидевшему рядом со мной: «А он хорош, и очень…» На лице Наноса появилось странное выражение, словно бы говорящее: хм, есть у него и неплохие черты. Вскоре на пятом этаже, куда нас пригласили выпить по бокалу, Нанос снова появился, оторвал меня от какой-то женщины, с которой я болтал, и триумфально, как захваченный трофей, потащил меня к Сеферису: «Вот он!» Сеферис взглянул на меня так, будто бы что-то в моей наружности его забавляло, как если бы он не ожидал, что я окажусь именно таким. «Гляди-ка! – проговорил он. – Так ты и есть Тахцис?» Я закивал с глупым видом. «А ты знаешь, – продолжил он, – что я – твой поклонник?» Мое сердце ускорило темп. Его слова ударили мне в голову, как крепкое вино. Так мои старания не вовсе пропали напрасно… И что я мог ему сказать? «И я, – прошелестел я едва слышно. – И я…», и невозможно было сказать, был ли этот шелест возвратом комплимента или дерзостью: я восхищался им или собой? Сеферис терпеливо ждал продолжения, но я лишился способности говорить, словно проглотил язык. Тогда он повернулся к какому-то англичанину, приблизившемуся к нему очень деликатно и почтительно, а я остался один, переполненный чувством вины, которое, однако, с давних пор было для меня единственным источником той любви, что я чувствовал к кому-либо, и часто это чувство проявлялось слишком поздно, чтобы я успел сказать об этом и чтобы меня желали или могли выслушать.

Некоторое время спустя он прислал мне – с Наносом – «Три тайных поэмы»[63]. В тот же день – тогда и я тоже жил за Стадионом – я бросил в его почтовый ящик экземпляр первого издания «Третьего брака» с теплым посвящением, хотя, возможно, и не таким теплым, как следовало бы. Через несколько дней я случайно встретил его с женой на улице. Маро Сефери[64] теперь говорит, что в тот день я прижимал к груди огромный арбуз и выглядел очень забавно. Я же помню только, что спросил, не ищут ли они такси, а Сеферис снова посмотрел на меня, как будто что-то во мне развлекало его, и ответил каламбуром, к которому я привык еще с детства: «Да, мы ищем Тахциса»[65].

Не помню, когда я впервые оказался у него дома. Помню только, я провел два очень человечных часа, за которые Сеферис узнал больше обо мне – и довольно легко, учитывая мою манию постоянно вещать о самом себе, – чем я о нем. Хотя было бы справедливо по отношению к нам обоим, если бы я заметил, что его любопытство было настоящим: он принадлежал к миру, который был мне хорошо знаком, так что мне не было нужды задавать ему вопросы. Я же относился и к его миру, и одновременно и к другому, совершенно ему неизвестному. С тех пор я позванивал им, хотя и не так чтобы очень часто. Я понимал, как много других людей жаждали его драгоценного времени. Трубку всегда брала его жена. Я говорил: «Это я». А она всегда одно и то же: «Ба, ну, здравствуй! Йоргос, это Тахцис». Каждые два из трех звонков они звали меня прийти повидаться.