Третий брак

…Назавтра было воскресенье. Поликсена не работала, осталась дома и пыталась меня привести в чувство, потому что я как вскипела, так все не могла успокоиться. “Да не переживайте вы так, – говорила она мне, – вы же знаете свою дочь. И она такая же шизофреничка, как вы, в глубине души вы обе – два сапога пара, поэтому все время воюете друг с другом”. Поликсена всегда была самой хладнокровной и сдержанной из всех моих детей. В моих стычках с Еленой она всегда придерживалась нейтралитета. “Ну что мне с ней воевать все время, ты, негодяйка? – спрашиваю ее. – Я что ли, взяла ее подвеску или я виновата, что пришел этот бродяга, сломал дверь и забрались воры? Разве мы с ней не провели душа в душу весь день? Даже если, предположим, он украл, чтоб ему руки-то пообломали, помоги мне, Пресвятая Богородица, большая нужда ей, собаке такой, была привести в дом этих жандармов, чтобы меня допрашивали, как воровку?” – “Вы преувеличиваете”. Она всегда мне говорила, что я преувеличиваю. “Ах, господи боже мой, – говорю я. – и о чем я только думала, когда позволила Елене поселиться у нас? Что мне теперь делать? Как поступить?” – “Сидеть тихо и перестать причитать и раздражаться”. – “А если его арестуют, и выяснят, что это и в самом деле он украл, и запрут его в темнице?” – “И очень хорошо сделают”. Она не была матерью и не могла понять моей боли. Вот станет – может, меня и вспомнит. Сели мы поесть. Я ела и плакала. Сама того не желала, но глаза мои постоянно наполнялись слезами. “Я вот что-то не могу понять, какое из пирожных вас так расстроило? – говорит мне Поликсена. – Насколько я знаю, когда люди в самом деле расстроены, у них аппетит как ножом отрезает. А вот у вас с ним, кажется, все более чем в порядке. Оставьте уже свое нытье и будьте хотя бы чуть-чуть посерьезней!” Ну, я вышла из себя. Она постоянно меня осуждала, да и сейчас продолжает, за то, что я устраиваю сцены. Ей совершенно невозможно объяснить, что чем сильнее я расстроена, тем больше мне хочется есть. Такова моя природа, в конце концов, но до нее это никак не доходит. Еще немного, и я бы и с ней поругалась. Елена отправилась вместе с детьми в какую-то таверну позавтракать, и когда вернулась, они вышли во двор поиграть немножко перед тем, как придет время ложиться спать, а моя дочь уселась на полу на матрасе – мы не ставили кроватей ради экономии места – и давай курить как паровоз. Одну погасит, другую зажжет. Я смотрела на нее, и жалко мне ее было аж жуть, но не смела ничего сказать. Елена была что дикий зверь. Ты видишь, что он занозил себе лапу и больно ему, подойдешь вытащить, а он тебя кусает. Вдруг Хиони загавкала. Она гавкала весело, как все собаки, когда они играют с детьми. Я вышла во двор, чтобы забрать их домой. С тех пор как хозяйка перестала брюзжать, я как могла старалась ее не провоцировать. “Идите в дом, детки, – говорю детям, – уже полдень, все сейчас будут отдыхать”. Но Елена, которая только и ждала хоть какого-нибудь предлога, чтобы сорвать на ком-то злость, тут же вскинулась, выбежала во двор и давай их пинать да визжать: “Вон отсюда, Бабисовы ублюдки! Марш в дом, и чтобы ни звука, иначе я вас на котлеты порублю! Если бы не вы, я бы никогда не дошла до того, чтобы зависеть от ее милостей!” Это она меня имела в виду. “Да они-то, невинные крошки, чем тебе виноваты, мегера ты этакая? – говорю ей. – Если тебе непременно надо кого-то отлупить, чтобы успокоить свои кровожадные инстинкты и уняться, давай, бей меня, чтоб тебе пусто было, атаман Папакириоцопулос! Но только знай, бедняжечка, что придет день, и даже очень скоро, когда ты горько пожалеешь о таком своем отношении и ко мне, и к своим детям, но только будет поздно”. – “Так я пожалею, э? – говорит она мне. – Я пожалею? А ну стой, я их и в самом деле отлуплю, и посмотрим, сбудется ли твое пророчество!” Хвать их с матраса, где они тихонечко себе сидели, и пошли тычки да затрещины. “Ах ты убийца Кастро! – кричу я ей. – Оставь их, дрянь, оставь несчастных сироток, им и так тошно жить на белом свете, мать ты или ехидна? Чтоб Господь и Пресвятая Богородица тебя отлупили, если только Он существует, этот Бог!” – “Он существует, – задыхаясь, кричит она и дает мне такого пинка, что я навзничь валюсь на канапе. – И потому что Он существует, Он удостоит меня счастья увидеть, что ты сдохнешь, сдохнешь, сдохнешь! Сдохнешь как собака! А вот то, чего ты добиваешься, чтобы я погибла, стала нищенкой на панели, вот здесь тебе триумфа не выйдет, не получится! Я не позволю тебе уничтожить меня, как ты уничтожила нашего отца. Я буду жить и благоденствовать, чтоб ты лопнула!..” И несется в свою комнату, и хлопает дверью прямо мне в морду. “Жить и благоденствовать! – кричу я ей. – Да глаз вон тому, кто этого не хочет. Ты еще, пожалуй, станешь госпожой дантист! Ха-ха-ха!” – “Мама! – прошипела Поликсена, – успокойтесь уже наконец! Вам что, мало, еще одной драки хотите?” – “А ты оставь меня, я тебя прошу, – говорю я ей, – я взволнованна и хочу разговаривать. Когда ты расстроена, ты предпочитаешь запираться в своей комнате и голодать. А вот мне нравится есть и разговаривать, ты меня что, перевоспитывать сейчас будешь? Разве не лучше сказать то, что нам есть сказать, чтобы облегчить душу, вместо того чтобы держать все в себе?” – “Но разве вы не понимаете, что так вы еще хуже делаете?” – “Нет, не понимаю! – отвечаю я ей. – Нет ничего хуже молчания, когда ты ссоришься с теми, кого любишь. Если бы она была посторонней, я бы вообще с ней не разговаривала или, самое большее, и ей бы жопу показала, как хозяйке. Но она же моя дочь. Я не могу слушать, как она говорит все эти чудовищные вещи, и не отвечать ей. Или ты не слышала, как она сказала, будто бы это я погубила вашего отца?” – “Ты! – кричит эта из-за двери. – Ты – причина нашей погибели, всех нас! Ты погубила своего оборванца-сына, ты его подучивала не слушаться Фросо, и ты ее вынудила выгнать его на улицу. Но раз ты его так сильно любишь, через него тебя Господь и покарает! Сначала ты увидишь, как он сгниет в тюрьме, а потом испустишь дух!!!” – “По, по, по! – кричу я. – Господи, прости ее, она безумна и не ведает, что говорит, не слушай ее!” – “Я знаю, что говорю, и очень даже хорошо! – кричит она мне. – Спроси хоть свою дочь, увидишь, что и она тебе то же самое скажет. Не думай, что, раз она вежливая и молчит, она с тобой согласна. Спроси ее!” – “Так это я виновата в том, что ваш отец бросил меня?” – спрашиваю я Поликсену. Поликсена промолчала. “Ты! – снова визжит Елена. – Ты, твоя ревность и твои истерики, как будто бы он был единственным мужчиной в мире, у которого были любовницы! Может, и у тебя какой любовничек завелся? Уж мы-то знаем! Все Салоники знают!” – “У меня были любовники? У меня? Да назови хоть одного!” – “Папатанасиу!” – “Какой еще Папатанасиу?” – “Да адвокат, теперь ты делаешь вид, что не понимаешь?” – “Папатанасиу был моим любовником? Да это совсем другое”. – “Тогда почему же он бесплатно взялся за дело?” – “Потому что ненавидел твоего отца из-за политических разногласий, как ты и сама прекрасно знаешь, и хотел ему отомстить, и я ему просто вовремя подвернулась. Но даже если и предположить, что Папатанасиу был моим любовником, – продолжаю я, – я с ним начала водиться из-за того, что твой отец меня бросил. Я была одинока, беззащитна, и даже если я и согрешила, так оставь Господу Богу меня судить. Ты можешь назвать мне хоть одного любовника, который у меня был в то время, когда я была с твоим отцом?” Она не отвечала. “В конце концов, – говорю я ей, – оставим это. Что толку ворошить прошлое? Не тронь дерьмо – не пахнет. Открой дверь, я тебя прошу, поговорим, как мать с дочерью, подумаем вместе, что теперь делать. Я клянусь, что не держу на тебя зла за то, что ты приволокла ко мне в дом жандармов. Что бы ты там ни говорила, но я тебя люблю, потому что я – твоя мать”. – “У меня нет матери! – кричит она из-под двери. – Никого у меня нет. Мой собственный брат вместо того, чтобы помочь, меня обкрадывает. Один только человек был на всем белом свете, он меня любил, и ты его убила!” – “Он тебя любил?! – говорю я ей. – Не смеши меня! Что же он тебя за этого пьяницу Хараламбоса выдал, если так любил? Или ты у меня теперь на шее сидишь не потому, что он выдал тебя за Хараламбоса?..” И тут вдруг дверь открывается, и в комнату врывается Елена, бешеная, как разъяренная тигрица. Бросается на меня, царапает ногтями, швыряет вверх тормашками на канапе и давай обхаживать кулаками. Поликсена была в туалете. Едва только услышала грохот, тут же выпрыгнула наружу. “Елена! – кричит той. – Ты что маму бьешь!” Попыталась отодрать от меня ее руки, но та и ей дала пинка и шипит: “А ну давай отсюда, иначе я и тебя выдеру. Я поклялась задать ей хорошенькую взбучку!” И возвращается к делу рук своих. Дети визжали, как будто сами получили горяченьких, но чем больше она это слышала, тем больше зверела. Я не оказывала ей ни малейшего сопротивления. “Давай, доченька, – говорила я ей, – давай, бей, дай-ка мне еще сюда, дитя мое, я еще и не того заслужила за то молоко, которым тебя вскормила…” – “За яд!” – визжит она. “Бей меня, дочь моя, не бойся, я не Елена и не пойду заявлять на тебя в полицию!” И слезы ручьем бежали по моему лицу; не от побоев, но от горькой тоски. Но Елену ничто не останавливало. Когда наконец у нее же самой устала рука, она бросилась в комнату и заперлась на ключ изнутри. Растрепанная, с разбитыми губами и отекшими глазами, я повалилась на пол и смотрела на Поликсену, словно и не видя ее. Как будто выпила сто ок[19] вина. И пошла бедная девочка в кухню, рыдая, и принесла холодной воды, и поставила мне компрессы. И как только пришла я в себя и ко мне вернулся голос, говорю ей: “Пошли отсюда! Раз мы не можем выгнать ее из нашего дома, уйдем сами”. И пошли мы потихонечку вниз по улице к Диагониос, ни слова мы друг другу не сказали. Сами того не зная, пришли мы к дому Софитцы. Едва она открыла дверь и увидела мое лицо, замерла как громом пораженная. “Что это значит? – еле выговорила она. – Что это с тобой? Да как же это?” – “Да ничего страшного, Софитца, – говорю ей, – просто упала и ударилась лицом о ручку двери. Свари-ка мне, дай Бог тебе долгих лет жизни, кофейку без сахара, я выпью и приду в себя”. Она это вранье, конечно, не съела, не была дурой, но ничего не сказала. Сварила нам кофе, достала померанцевое варенье, и мы посидели с полчасика, и она рассказала нам о своих бедах с дочерью Риной: она уже сколько времени пыталась вытащить ее из борделя, но все бесполезно. Вместо того чтобы прийти в себя и успокоиться, я страдала еще больше, сердце мое горестно сжималось. В доме у нее царил беспорядок, по вечерам к ней приходили гости и играли в карты, что тоже вносило свой вклад в общий хаос. Внезапно меня охватило удушье. Если бы я провела здесь хотя бы еще минуту, то задохнулась бы. “Давай пойдем отсюда! – говорю я Поликсене. – Ну ладно, Софитца, спасибо за кофе. Я загляну к тебе на днях подшить пальто, и мы еще поговорим…” Мы вышли на улицу. Было около пяти. Жара стояла такая, что камни трескались. Улицы и переулки словно вымерли, повозки, проезжавшие мимо, поднимали тучи пыли. Магазины были закрыты. В кофейнях мужчины играли в нарды. В одной из них нашелся и мой сын. Он увидел нас и вышел, чтобы поболтать. “А ну быстро! – шепчу я Поликсене. – Сделай вид, будто не видишь его”. Но он догнал нас. Стоило ему посмотреть на меня, и он помрачнел как туча. Ему не нужны были объяснения, чтобы понять, в чем дело. Не говоря ни слова, он оставил нас и бросился к дому. У меня душа ушла в пятки. “По, по, по! – говорю я Поликсене. – Он придет домой и убьет ее, и пропадут оба-двое. Беги ты, как ты есть молодая и ноги у тебя сильные, беги, ты его поймаешь!” Она впереди, я позади, добрались, наконец, до дома. Но едва мы, запыхавшись, повернули в нашу улицу; как видим – из калитки выскакивает Елена, обезумевшая, босая, в порванном платье, и давай бежать прямо в участок. За ней совершенно невозмутимо следует Димитрис с ремнем в руках. “Злодей! – кричу я ему. – Ты ее убил, душегуб, свою сестру, родную кровиночку! Вон отсюда, чтобы глаза мои тебя не видели вовеки! С мечом пришел, от меча и погибнешь!..” Вхожу я в дом, и направляюсь к канапе, чтобы присесть, и чувствую, как весь мир начинает вращаться вокруг меня, словно большая юла. Голова моя склонилась на грудь, и я потеряла сознание…»