Третий брак

«Но ведь дети, Нина, у них же в голове ветер гуляет. В одно воскресенье она сбежала и отправилась вместе со своими подружками в Карабурнаки. Наняли лодку, чтобы понырять с нее, и когда она собралась прыгнуть, поскользнулась и ударилась грудью прямо о железо на носу. Мне ее принесли полумертвую. Зову врача, и он мне и говорит: “Внутреннее кровотечение, быстро лед!” И началось – лед, укол, лед, укол, и вырвали мы нашу госпожу из пасти Харона. Но бедный же болеть не моги. Раз она перестала ходить на работу, то и денежки тоже перестали поступать. Снова начала я шить по домам, как в то время, когда меня бросил мой муж. Но за что хвататься сначала: за шитье или уход? Как ты знаешь, я немного нервная. Не было у меня терпения, чтобы поселиться за швейной машинкой и выгрызть себе заработок, как это делает Афродита. А написать Тодоросу я не осмеливалась. Я знала, что он получил место в “Акрополи”, но платили ему сущие гроши. Ему жить или нам посылать? Я продала шубу – последнее напоминание о тех временах, когда я была с моим мужем, мы ее проели, продала старую ручную швейную машинку, съели и ее. Одному только Богу ведомо, что бы с нами сталось, если бы не появился Зеленоглазый… Как-то днем я была на кухне и жарила сардины, вдруг слышу, как стучат в дверь. Выхожу, открываю и вижу перед собой какого-то господина, уже в возрасте, седовласого и зеленоглазого: “Добрый день”. – “Добрый. Что вам угодно?” – “Здесь живет барышня Лонгу?” – “Совершенно верно. А зачем она вам нужна?” – “Я желаю видеть ее лично”. – “Она лично, – говорю ему, – больна. Все, что вы желаете ей сказать, можно сказать и мне. Я – ее мать”. Но, понимаешь ли, дорогая Нина, то, что он желал ей сказать, он вовсе не мог сказать мне. Я провожаю его в комнату Поликсены, а сама вся киплю. Предчувствие меня еще никогда не обманывало. Я понимала, что здесь дело нечисто. И в самом деле, он склоняется и, вы только посмотрите на это, целует ее в щеку, как будто они знакомы уже сто лет. Поликсена покраснела как маков цвет. Браво, деточка! – сказала я про себя. Да что это здесь происходит? Так у нас и такие знакомства за моей спиной водятся, а я и знать об этом не знаю столько времени? Но при нем я ничего не сказала. В конце концов, она уже не девочка двенадцати лет. К тому времени ей уже исполнилось двадцать три. Я не рискнула тут же устроить сцену и потребовать объяснений. Убежала на кухню под предлогом “как бы сардины не подгорели”. Но когда наш загадочный посетитель, наконец, соизволил уйти, хвать ее за локон и говорю: “А теперь позвольте вас спросить, кто это такой, черт его раздери? Откуда это ты его знаешь, да еще так, что он имеет наглость целовать тебя в моем присутствии?” А она мне и говорит: “Он – нотариус из Кавалы. Однажды он пришел к нам в аптеку, чтобы купить бандаж для грыжи, так я с ним познакомилась”. – “Ах вот оно что, он – нотариус из Кавалы, и у него есть грыжа, – говорю ей, – это-то и дает ему право целовать всех подряд? Деточка, ты меня за кого принимаешь?” – “Оставь меня в покое, пожалуйста! – восклицает она. – Я совершеннолетняя и не обязана отчитываться, что я делаю и с кем встречаюсь!” И тут достает из-за пазухи пятисотенную, новенькую, аж хрустящую, бросает мне в лицо и говорит: “Бросай свою болтовню и мелодрамы и пойди заплати долги бакалейщику!” – “По, по! – взвыла я и хватаю себя за щеки. – Так мы и до этого докатились? Но если это так, девочка моя, – говорю ей, – ты пошла по той же дорожке, что и твоя несчастная сестра, так что же я, глупая, сижу здесь и рассуждаю про нравственность? Лучше я похороню тебя на час раньше, чем примирюсь с этим”. И пошло-поехало. Она в слезы, потом у нее начался кашель и удушье, я это увидела и бросилась приводить ее в чувство. В конце концов, подумала я, закрою-ка я на это пока глаза и посмотрим, что из этой истории выйдет. А что еще я могла сделать? Тьфу на вас всех, чтоб вам пропасть. Зеленоглазый был, прямо скажем, не первой свежести, но она тоже стала бы не первой и не последней девицей, выходящей за пожилого. Если он и в самом деле намерен на ней жениться, как утверждала моя дочь, тогда дела обстоят не так уж и плохо. Но между тем я сделала все, чтобы они ни на секунду не оставались наедине. Настоящим цербером стала, пусть даже у них и не было никакой возможности заняться чем-нибудь серьезным. Она была больна, ее тело воняло от постоянных спиртовых растираний, да и он тоже все-таки не был двадцатилетним живчиком. Сидел только у нее в ногах, как ленивая кошка, и болтал с ней часами. Так прошло месяца три. Поликсена почти совсем выздоровела, так что через месяц могла уже выйти на работу. И как-то вечером я увидела во сне Елену. Она была, значит, совсем еще крошкой, как в то время, когда мы еще жили в доме бея, но это был не совсем этот дом. Знаешь, как во сне – складываются кусочек от одного, кусочек от другого, и смешивается прошлое с настоящим. Дом, который я увидела во сне, стоял на каком-то холме, заросшем кипарисами, как на кладбищах, и я была совсем одна, служанка ушла, и я спустилась в кладовку взять масла для готовки. И вместо того чтобы очутиться в кладовой, попадаю в какую-то пустую комнату, которая была похожа, не приведи господь, на костохранилище, там было полно шкафов, не один или два, но сотни. Я начала их открывать, открываю, открываю, открываю, и нет им конца. Как вдруг добираюсь до еще одного шкафа, который вроде как был последним, и вижу в нем Елену: стоит прямо, а руки скрещены на груди, как у покойницы. Я как закричу: “По, по! На помощь! На помощь! Наша Елена умерла!” И давай визжать и рвать на себе волосы. Но вместо волос у меня в руках оказывались морские водоросли, а потом и змеи. Как я бросилась бежать наверх, чтобы спастись, и вижу, что и она поднимается по лестнице, вся из себя жеманная и кокетливая, на голове у нее – красная шапочка. “Чтоб тебе пропасть, негодная девчонка! – говорю ей. – Как ты меня напугала! Как это ты вышла из шкафа, что я не заметила?” Поворачиваюсь и вижу в шкафу священника. “Священник к огорчениям! – говорю я на следующий день Поликсене. – Вот увидишь, что-то с ней не так, в жизни не видела такого отвратительного сна про нее”. – “У нее все в полном порядке! – говорит Поликсена, а она всегда меня высмеивала за мою веру в сны и чудеса. – Вы просто гороха на ночь переели”. Но меня весь день грызло беспокойство. “Слушай, Поликсена, – говорю я наконец, – ты не злись. Пойду-ка я сейчас и посмотрю, как они там. Что, раз Елена у нас злопамятная и столько времени не интересовалась, как мы, живы или уже умерли, что, и нам надо так себя вести? Засуну-ка я гордость в одно место и пойду, не столько ради нее, сколько из-за несчастных детей. Кто знает, не голодают ли они с тех пор, как ее бросил дантист? Ах, – говорю я ей, – как было бы замечательно, если бы я могла забрать мальчика, чтобы ей его вырастить, сделать из него человека, чтобы он за ней присматривал в ее старости, пусть даже она и не скажет мне спасибо. Мы бы сделали доброе дело. И не начинай мне зудеть, что у нас денег нет. Там, где на двоих хватает, и третий не оголодает, э? Что скажешь?” Она подняла руки кверху, словно сдаваясь на милость победителя. “Вот я никак не могу понять, дорогая мама, в какого только бога вы верите! – говорит мне. – Вы ведь по опыту знаете, что каждый раз, нет, каждый раз, когда вы влезаете в дела Елены, то непременно нарываетесь на неприятности, так скажите мне, у вас что, в одном месте чешется, так поскандалить охота? Вы что, если не поругаетесь с кем-нибудь, жить спокойно не можете?” – “Не могу!” Говори что хочешь, сказала я про себя, главное – взять ребенка. “Но неужели вы не понимаете, что это очень серьезный вопрос и что прежде нужно хорошенько все обдумать?” – “Нет, не понимаю”. – “Тогда, – говорит она мне обреченно, – не спрашивайте меня больше ни о чем. Идите, но будьте осторожны: не берите ребенка ни при каких условиях, если только она сама вам его не отдаст”. – “За кого ты меня принимаешь? – говорю я ей. – Что я тебе, цыганка, что ли, прибегу, засуну его в торбу и убегу?..” Поднимаюсь я, одеваюсь и – одна нога здесь, другая там – прибываю в Куле-Кафе. Была зима, лужи на тротуарах замерзли. Нужно побывать в Салониках, чтобы понять, как там холодно, это тебе не афинская зима, которую можно провести с одним маслинным брикетом в жаровне. Там, если печка не пышет жаром, как адская сковородка, ты не выживешь. В общем, еле-еле добралась я до их дома. Одна комната так и осталась недоделанной. С окна свешивались какие-то тряпки. Прямо у входа стояла жестянка с застывшим цементом. Черт бы ее подрал, ну что ж это такое, подумала я, она не удосужилась даже стекла вставить во все окна. Господи, жить свободной жизнью и страдать от отсутствия денег! Это уже ни на что не похоже! Если она не годится даже для такой работы, о чем она думала, когда мужа бросала?.. Стучу в дверь. Нет ответа. Смотрю в окошко и вижу детей на кровати, закутаны по уши, прижались друг к дружке, играют, разрезая газеты и фольгу из сигаретных пачек. Едва Акис меня заметил, как вскочил, бросился к окну, забрался на кресло и открыл створку. Я поцеловала его. “А где ваша мама?” – “Нет ее”. – “А когда вернется?” – “Вечером”. И давай трястись от холода и кашлять, как ишачок. “А ну давай, детка, в кровать, – говорю ему, – пока не подцепил пневмонию!” Она не мать, сказала я самой себе, оставить детей в этакой холодрыге, без жаровни, и шляться невесть где. Мои внуки, мои собственные внуки живут, как сиротки из романов!.. Я не могла проглотить такое. И минут пять-десять стояла перед окном в нерешительности. Я думала о наказе Поликсены: не брать ребенка ни при каких условиях, если только Елена сама его не отдаст. Но сердце у меня не лежало ни к тому, чтобы вернуться домой несолоно хлебавши, ни к тому, чтобы в такой мороз сидеть и ждать у нее под дверью. Она могла вернуться и в десять вечера. Дверь была закрыта снаружи, и ключ она забрала с собой. И чем больше я слушала, как кашляет ребенок, тем меньше смысла видела в словах Поликсены. Пошла в магазинчик и купила шоколадку, вернулась, подождала еще десять минут. “Дитя мое, – говорю Акису, – хочешь пойти жить со мной?” Пусть себе Поликсена разоряется, решила я, у нее мозгов не больше, чем у Елены. Я забираю ребенка, а там хоть трава не расти. “Да, бабушка”, – говорит мне Акис. “Вставай, – тогда говорю ему, – и одевайся!” Он встал и сам оделся. Он все еще носил то самое пальтишко, которое я сама ему сшила еще два года назад, так что рукава ему чуть ли не до локтей доходили. Ослик вырос, а седло уменьшилось. Я протянула ему шоколадку. “Дай ее своей сестре, – говорю ему, – а я тебе другую куплю”. Чем больше я думала о том, что девочка останется одна, тем сильнее сжималось мое сердце, но что я могла сделать? У меня не было никакой возможности взять обоих. Уже одно то, что я хотя бы этого забирала, должно было стать для нее немалой помощью. По крайней мере, вторую она сможет кормить и одевать хотя бы чуть-чуть получше. “Поцелуй свою сестру! – говорю ему. – И ты, девочка моя, поцелуй братца!.. А теперь давай, полезай на стул, чтобы я тебя подхватила!..” Пока мы добрались до дома, уже стемнело. Я уложила его в постель, разожгла печку, поставила ему банки, чтобы разогнать кровь, согрела супчика из голов, чтобы он поел, а затем села на канапе с мандолиной в руках и начала напевать, чтобы укачать его. В то время в моде была “Жилеточка”: