Третий брак

“Если этот горлан, этот ипохондрик думал, что я поеду в Афины и заживу с ним одним домом, чтобы он мне все печенки проел своими капризами – а, ты положила слишком много соли в еду, а, слишком много перца, а, ты меня не разбудила вовремя, – он жестоко заблуждался. В конце концов, в Салониках у меня были подруги, Домна, Софитца, кира-Марьо, и я могла пойти к ним и поболтать с ними о своих бедах. Бедная-бедная кира-Марьо! “Ах, Экави, – бывало, говаривала она мне, – ночные горшки превратились в курильницы, а дерьмо – в фимиам”. В Салониках у меня была тетя Ангела, кузина моей матери, которую я разыскала, еще когда была замужем. С тех пор как овдовела, я частенько захаживала ее проведать. Она жила за городом. В Айя-Триада, полчаса на моторке. Каждое лето мы отправлялись к ней, и отдыхали бесплатно, и только что птичьего молока не пили. Только с Салониками и связаны все мои воспоминания. Каждый камень здесь мне что-то да напоминал. Здесь я познала величайшее счастье и величайшее горе, здесь открылись мои глаза и я поняла, что за ложь вся эта жизнь! Не говоря уже о том, что Салоники – вотчина всех бедняков. Ты бы только видела, за какие гроши там можно купить сардин, креветок и мидий! И где бы я взяла все это в Афинах, и что за жизнь я бы вела там в низине? Поехать в Афины и любоваться рожами Афродиты и Мильтиадиса? Тот еще мерзавец! После возвращения из Малой Азии он провел несколько дней в Салониках, и мы, конечно же, сцепились, и во время скандала он имел наглость заявить, что я – больная на всю голову и правильно Лонгос сделал, что сбежал от меня! Вот уж повезло с братцем, дай бог всякому! Поэтому то, что я даю ему крышу над головой и кусок хлеба, и того будет слишком. “Да ну его. Мне это и даром не сдалось! – говорю я Поликсене. И понимаю, что и она не очень-то рвется расстаться со своим Зеленоглазым и ехать куда-либо. – Давай, сядь-ка, напиши ему письмо и скажи, что в настоящее время врач запрещает тебе менять место жительства”. Но человек предполагает, а Бог располагает. В то время Димитрис служил на погранзаставе. Его перевели из авиации в пехоту за драку с младшим лейтенантом, опять там какие-то девки встали между ними. И вот как-то вечером он неожиданно появляется у нас и застает Зеленоглазого, рассевшегося подле лежащей Поликсены. У него задергался глаз. Не надо было быть шибко умным, чтобы понять, что здесь происходит. Не говоря тому ни “здрасте”, ни “до свиданья’, затаскивает меня в кухню, хватает, трясет за плечи и требует объяснений: “Какой еще покровитель, ты, дура старая! – шипит мне. – Не понимаешь, что ли, что ты ею торгуешь, а, ты? Торгуешь Поликсеной!” – ‘”А что ты хочешь, что бы я делала, бездельник? – говорю ему. – Чтоб дала ей сдохнуть старой девой, этого ты бы хотел, да? Предпочитаешь ее мертвой, чем чьей-нибудь? Вместо того чтобы говорить со мной, твоей матерью, таким тоном и изображать мне тут Анику-воина, подлец ты этакий, что бы тебе, наконец, не стать нормальным человеком и не помочь и нам немножко, чтобы перестать мне уж в конце-то концов по тюрьмам с передачками бегать!” И что ты думаешь, Нина, он хвать тарелку из буфета и шарах ее об пол. “Ах так, да чтоб тебе руки с корнями вырвали! – кричу я. – Будь мужчиной, ты, уголовник, жулик, ворье, сначала заработай на тарелки, а потому уже и бей сколько хочешь, сутенер ты распоследний!..” Он хватает другую миску (самую лучшую мою, ту, которую я для макарон держала) и хлоп и ее об пол. “Аки, – кричу я тогда мальчику (Поликсена тем временем выпроводила Зеленоглазого, рухнула в постель и дрожала там от ужаса, как рыбка на песке), – Аки, беги, детка, на улицу и тащи сюда полицейского! Скажи, что у нас в доме убийца!” Ну, запаниковала я. Он же и зарезать нас может, сказала я сама себе. Но он как увидел, что ребенок уже готов бежать за полицейским, разразился слезами. Плакал, как женщина. Поднял рюкзак с пола и, не говоря ни слова, открыл дверь и ушел. Как я была истерзана всей душой, я все выместила на Поликсене. В общем, подняли мы крик до небес. Я и так уже подумывала сказать Зеленоглазому: или ты на ней женишься, или чтоб ноги твоей в моем доме не было. Скандал с Димитрисом живо мне напомнил о моем долге. Никогда себе не прощу те жестокие слова, что бросила ему прямо в лицо. Я плакала и била себя в грудь: “Прости меня, мальчик мой, уж я-то знаю, что не ты виноват, а я одна, я, я, я!..” Мало нам было всего этого, как вдруг от одной нашей знакомой, она была родом из Кавалы, узнаем, что у Зеленоглазого, который перед нами корчил из себя старого холостяка, не только была жена, но еще и двое дочерей старше Поликсены! Пусть она его любила, пусть ее душили слезы и отчаяние, в конце концов и она поняла, что нет больше смысла тянуть эти отношения. А с другой стороны, несмотря на всю помощь Зеленоглазого, мы настолько задолжали за квартиру, что хозяин уже брюзжал не переставая. И было у нас только два выхода: или мы платим, или ищем другую квартиру, куда переехать. “Если только не переедем в Афины”, – говорю я в один прекрасный день Поликсене. Я тем временем уже успела привыкнуть к этой мысли. Ну их к черту, и эти Салоники, и все их добро, сказала я сама себе, к черту и всех моих подружек! Много я от них добра увидела за все эти годы? К черту и тетю Ангелу, и мидий, и креветок! Я вернусь на свою родину, в прекрасную Аттику. Пфу-у, можно подумать, что в Афинах моря нет!.. Мы, как говорится, собираем наши манатки, оставляем их на складе в порту и, пока не пришло время отбывать нашему парому, пожили с Еленой, не поругавшись ни единого разочка!.. Наконец пришел день отъезда. “Амфитрита” отплывала в девять вечера. Прежде всего мы проследили, чтобы нашу мебель погрузили в самую хорошую часть трюма, потом нашли место на палубе, куда бы не проникал ветер, рядом с трубой, и разложили наши подстилки. Когда прозвучал колокол, чтобы провожающие покинули корабль, я нагнулась к Елене, обняла и поцеловала ее и девочку. “Мм! – говорю ей. – Елена любит меня – как это странно звучит!” Я попыталась все обратить в шутку, так была взволнованна. “Я-то тебя люблю! – взвыла Елена в полной готовности к новому скандалу. – Я-то тебя люблю, это ты меня всегда терпеть не могла! Никто из вас меня на дух не переносил, и вот я теперь остаюсь одна-одинешенька на развалинах Салоник, как привидение какое-то!” И заплакала. “Смотри там, чудовище мое, – говорит Поликсене (она всегда ее в шутку называла чудовищем), – ты уж будь повнимательней там, куда направляешься. Постарайся найти себе хорошего жениха, но если он будет такой, как Бабис, лучше тебе остаться старой девой! И пиши уж когда-никогда по письмецу…” Тут она наклонилась и поцеловала своего сына. “Будь хорошим мальчиком, – говорит ему, – и слушайся бабушку, только маму тоже не забывай. Поцелуй свою сестричку…” – “Что это с малышом, что он так плачет?” – спрашивает меня матрос, который как раз поднимался по лестнице. “Он плачет, потому что расстается с мамой и сестрой, – говорю ему. – Но это пройдет…” Огни Салоник становились все меньше, все призрачней, пока, наконец, вовсе не пропали. Луна еще не взошла. Пассажиры первого и второго класса спустились в свои каюты. Те же, кто был на палубе, растянулись на полу, заснули. После шума и гама отправления эта тишина давила на грудь, как свинцовая плита. Я смотрела на небо и на звезды и вдруг вспомнила, как двадцать лет назад приплыла в Салоники на госпитальном корабле, о том, на что я тогда надеялась и о чем мечтала, и вот теперь я возвращаюсь назад. Сердце мое сжалось. Я смотрела на звезды, на зеленый и красный фонари на мосту, слышала плеск волн в темноте и испытывала такое чувство одиночества, как будто никогда не было не только на этом корабле, но вообще во всем этом безграничном пространстве ни одного человека, к которому я могла бы зарыться лицом в колени и заплакать…»