Третий брак

Касиматисы собрали народу больше, чем когда-либо, и, как и следовало ожидать, мужчины тут же ввязались в разговоры о политике. Кузен Касиматиса Леон (мы его звали «царь зверей»), работавший в Министерстве печати и туризма, заверял нас, что были найдены осколки торпеды и что она была итальянского производства, но Андонис ни в какую не желал соглашаться. Господь спаси его душу, он был ужасно фанатичным и упрямым. Он твердил, что англичане просто использовали итальянскую торпеду, чтобы обратить общественное мнение Греции против Оси[21] и втянуть нас в войну, как они это уже делали во время Первой мировой. «Если Гитлеру нужна Греция, – грохотал он, – зачем ему посылать итальянцев ее завоевывать? Он бы пришел и взял ее сам. Немцы и не думают нас обижать, они все-таки филэллины. Да их в школах Гомера и Платона заставляют наизусть учить» – и так далее и тому подобное без перерыва до одиннадцати вечера. «Хватит уже наконец, – вмешалась я, – ты что, не понимаешь, что сам себя заводишь, а потом потребуешь двойную дозу снотворного, чтобы уснуть? Ты когда-нибудь примешь к сведению ту новость, что твое сердце в ужасном состоянии?» Только в одном все сходились: рано или поздно и нищенке Греции придется втянуться в войну, кончено, никуда нам от нее не деться, во всем виновато наше дурацкое географическое положение. Мы же, видите ли, словно мост между Востоком и Западом, и нет нам никакой возможности остаться в стороне.

Но никто не ожидал, что это случится так быстро. Когда утром того понедельника мы услышали сирены, то не поверили своим ушам. «Просыпайся! – растолкала я Андониса. – Сирены! Тревога!» – «Оставь меня в покое, – пробормотал он, – это учения!» И повернулся на другой бок. Каждый раз, когда накануне он принимал снотворное, разбудить его не было никакой возможности. «Да никакие это не учения, – говорю я ему, – меня интуиция еще ни разу не подводила!» Каждый раз перед учениями нас заранее предупреждали через прессу. «Вот те крест, – продолжаю я, – но это – тревога, и это значит, что началась война!» Вскакиваю с кровати, бегу в гостиную к окну и вижу: все соседи уже на ногах. Издалека приближался бомбардировщик. «Италия объявила нам войну! Господи, Твоя десница! Разбуди Марию, – рявкнула я на Мариэтту. Та была в шоке. – Разбуди ее и скажи, чтобы одевалась немедленно! Возможно, нам придется спуститься в убежище. Вы пойдете в убежище?» – крикнула я Ноте. Но она не знала. Никто из нас не знал, что делать и куда идти. Мы запаниковали. Казалось, пришло время Второго пришествия. Андонис в прострации сидел на краю кровати с носком в руках. «Может быть, ты плохо себя чувствуешь? – спрашиваю его. – Дать тебе твои капли?» И пока я стояла посреди холла как в беспамятстве, схватившись за голову, не зная, за что взяться и куда пойти, подбегает Мариэтта и кричит: «Индюк не просыпается!.. Подошла сдернуть покрывало, а она мне как даст!..» – и в слезы. И у нее, бедняжки, было трое братьев, двое уже служили на флоте, третий попадал под призыв сорок первого, его пошлют на фронт одним из первых. Мы должны немедленно отправить ее на Андрос, подумала я, ее место рядом с матерью и с отцом, я не могу удерживать ее здесь, это слишком большая ответственность. И в бешенстве понеслась в комнату Принцессы, схватила ее за волосы и в крик: «Ах ты дрянь такая! Тебе что, и Второе пришествие не повод выйти из наркоза, э? Хоть сдохни, но чтоб встала немедленно, потому что сегодня я тебя точно прибью!» – и давай сдирать с нее одеяло, а она раз – и мне пинка дала. Я тогда чуть шкуру с нее не спустила, защипала, влепила пару хорошеньких оплеух и говорю: «Вот тебе! Чтобы знала, как бить собственную мать! Это что это тебе в голову взбрело, я тебе что, кира-Экави, чтоб сидеть и подставлять щеки под кулаки собственной дочери? Мы идем в убежище, а ты можешь сидеть здесь и подохнуть наконец, чтобы я избавилась уже от грязного семени Фотиса!..»

Но в ту секунду, как я выходила из ее комнаты, сирены завыли и дали отбой. Сволочь! – подумала я. Мир создан для таких вот бесчувственных, как она. Перехожу из галереи в дом и вижу Андониса, преображенного, изменившегося, как по волшебству, совсем другого Андониса. Он стоял возле раскрытого окна гостиной и разговаривал с Кукисом, мужем Ноты. «Мы им покажем! Они у нас умоются! Мы их всех на дно морское отправим!» – кричал он. Ага, пробормотала я себе под нос, и этот тип – тот самый человек, что еще позавчера утверждал, что Гитлер не позволит Муссолини напасть на Грецию? Но, разумеется, я и слова ему не сказала. Слава богу, что он так к этому отнесся. И я тоже подошла к окну и, трепеща от волнения, слушала марши, передававшиеся по радио. В первый раз за все годы я простила Ноту за то, что она слишком громко включала приемник:

Я самолетом хочу быть, земли чтоб не касаться,
И высоко по небу плыть, разрезая облака…