Третий брак

Осенью 39-го Поликсена обручилась с каким-то врачом. «И где же она с ним познакомилась?» – спрашиваю я киру-Экави после поздравлений. «В аптеке». – «Слушай, да эти аптеки прямо ярмарка невест какая-то!» – пошутила я. Она посмотрела на меня в недоумении. «Да ты забыла, что ли, – говорю ей, – как ты рассказывала, что и с нотариусом она познакомилась в аптеке?» – «Шшшш! Даже у стен есть уши! Какого черта ты все это помнишь! Даже я уже забыла. Я перестану рассказывать тебе мои секреты. Не дай бог нам стать врагами, ты уже знаешь столько, что хватит вздернуть меня на виселице. Ах, Нина, ты бы только знала, сколько я молила Бога, чтобы нашелся хороший мальчик и для нее. И наконец он меня услышал, благословенно будь Его имя. Осталось только, чтобы он свершил Свое чудо и для Елены, чтобы она бросила этого своего засранца маслодела. Пошла мерзавка и связалась с женатым. И был бы красавцем, ну тогда и черт с ним, что женатый! Но ты бы его видела, Нина, да тебя бы стошнило даже плюнуть в него. Хотела бы я знать, что она в нем нашла. Он ее, видишь ли, возит в путешествия. И до каких пор, я вас умоляю, он будет ее возить в путешествия? Сколько вот эти безобразия будут продолжаться? Придет тот день, я, может, уже буду в сырой земле покоиться, но вы-то молоды, так что доживете и увидите, когда он ее оставит с носом и вернется к своей жене и детям. И она останется одна-одинешенька, как брошенный колосок в поле…»

Как и покойница-мама, кира-Экави была полна иллюзий, что стоит женщине выйти замуж, как все ее проблемы решатся сами собой. То, что она сама претерпела в браке, не стало ей уроком. Женитьба была ее единственной мечтой для Тодороса – но не для Димитриса. Димитриса она даже представить себе не могла женатым. Но Тодороса так и выпихивала жениться, чтобы избавиться от него. «Ты, Нина, не знаешь какую-нибудь красотку, чтобы ему сплавить, – говаривала она мне, – чтоб мне не слышать больше это вечное брюзжанье? Но чтоб у нее был дом. Пусть будет, черт с ней, какой угодно, вдовой, страшной, кривой, хромой, лишь бы у нее был свой дом!..» В то время, хотя ему было тридцать шесть, к тридцати семи, кира-Экави боялась, что он останется холостяком. Как-то раз, когда я была у нее в гостях, спросила, так просто, из пустого любопытства, сколько лет Тодоросу, и я была потрясена, когда она ответила, что не уверена, родился он в 1903 или в 1904-м. «Какого черта, – говорю ей, – ты что, не помнишь, когда родились твои собственные дети?» Она послала внука, и тот снял со стены икону святого Фанурия. На оборотной стороне ее муж чернилами каллиграфическими буквами написал даты рождения всех своих детей – и двоих от второго брака тоже. Она прочитала ту, что была рядом с именем Тодороса: 3 сентября 1903 года… Он был на два года младше меня. На два. А не на четыре, как утверждает эта язва – моя дочь!

3

Летом 38-го, а там и дальше, доходы Андониса как ножом отрезало. От расстройства у него подскочило давление, он целыми днями кружил по дому, как лев в клетке. «Давай, кира-Экави, разбрось-ка мне картишки, – говорил он ей, – посмотрим, в конце концов, чем все это положение обернется! Придут какие-нибудь заказы или нет?» Кира-Экави разбрасывала по столу карты, так, как она научилась от ханум в Салониках, тремя рядами по девять карт в каждом и по одной закрытой на «работу», «дом» и «кровать», и таким образом открывала ему его будущее, но никогда правду. Мы сговорились. Она рисовала все в самых радужных красках, чтобы подбодрить его. Но как только мы оставались одни, говорила: «Присматривай за ним! Снова ему выпала эта проклятая десятка пик».