Третий брак

Речь Димитриса длилась целый час. К несчастью, он, глупый мальчишка, не послушал Касьянопулоса. Вместо того чтобы разыграть непорочную деву Марию, как это сделал Гатцос, и сказать: я поступил необдуманно, я это признаю, мне не следовало соглашаться и идти с ним, но я нуждался в деньгах, сказать так и умолять их не придавать значения его прошлому и судить снисходительно, – нет, он начал вещать, как адвокат. И поскольку он не был адвокатом, то, разумеется, стал посмешищем. Председатель смотрел на него, словно не понимая, то ли прийти в ярость, то ли пожалеть его. Каждый раз, как он слышал, что тот выбрасывает еще порцию архаизмов, ухмылялся себе в усы. А Димитрис не только вещал, но и сопровождал свои слова и подобающими жестами: широко разводил руки, угрожающе нацеливал на них свои персты, словно бы не он, а они были подсудимыми, и все ходил и ходил взад-вперед, от председателя к присяжным, от присяжных к председателю, а пару-тройку раз и вовсе развернулся и к залу, как это делают актеры в театре, начал рассказывать свою жизнь с того момента, как он был ребенком, в точности как это делала кира-Экави. Дружок, да ты вылитая твоя мать, подумала я. Но так или иначе, а кира-Экави все-таки женщина. Тот, кто претендует на то, что он – мужчина, должен быть посдержаннее. Он, дурачок, воображает, что, рассказав присяжным свою жизнь, он их растрогает – ага, Бухлоса, например! Бедный Касьянопулос нервически стиснул кулаки. Разумеется, было совершенно немыслимо в присутствии всего суда предложить ему заткнуться и сесть на место. Под разными предлогами он то и дело проходил мимо него, чуть не впритирку, деликатно его подталкивал, шипел ему сквозь зубы, чтобы тот заткнулся. Но Димитрис его игнорировал. До такой степени, что даже мы, хотя и были на его стороне и были уверены, что он действительно невиновен, пришли в негодование. Дрянной мальчишка, да как он смеет выступать тут с речью! Нет чтобы поджать хвост, он еще и на сдачу требует! Касьянопулос все ходил мимо него туда-сюда и подавал знаки, но Димитрису хоть трава не расти. Как он позже сообщил своей матери, он хотел защищать себя сам, без помощи всяких там адвокатов, как это сделал Димитров. «Ты бы ему сказала, – заметила я ей, когда она пришла и рассказала мне об этом, – что ему не хватает самой малости, “ов” на конце». Глядя, как присяжные на него взирают, сначала удивленно и недоверчиво, затем все более и более враждебно, он набросился и на них. Заявил, что с самого начала знал, что его объявят виновным, а потому считает бессмысленным молить их о снисхождении, что люди, которые набили себе утробы и носят чистые рубашки, не в состоянии испытывать жалость к людям с разбитой жизнью, как у него, но это не его печаль! Однажды все переменится! Однажды в мире воцарится правосудие! Тогда, пусть даже и после смерти, его оправдают!.. Председатель, то ли заметив безнадежные конвульсии Касьянопулоса, то ли движимый чувством сострадания при виде этого невиданного доселе способа свести счеты с жизнью, в какой-то момент прервал его и самым деликатнейшим образом заметил, что время вышло, заседатели и присяжные устали, и чем быстрее он закончит, тем лучше будет и для них, и для него. Но что, вы думаете, он услышал в ответ? Что Закон дал ему право защищать себя так, как он сам сочтет для себя более выгодным, и что он вопиет, потому что его душит чувство справедливости. «Я задыхаюсь от справедливости, господа присяжные! Я задыхаюсь от справедливости!..» «По нему в самом деле решетка плачет, – сказал нам Касьянопулос, когда снова объявили перерыв и мы вышли на улицу, – но только ему место в сумасшедшем доме, а не в тюрьме. Госпожа Лонгу, – обратился он к кире-Экави, – немало сумасшедших я повидал в своей жизни, но таких шизофреников ни разу. Советую вам сводить его к психиатру, пусть посмотрит…»