Третий брак

Когда я, наконец, услышала, что калитка закрылась, снова ударилась в плач, на этот раз от угрызений совести. Мне не нравится ранить людей. Я не могла себе простить, что опустилась до уровня Эразмии, и одновременно боялась, как бы эта чертова баба не стала причиной нового охлаждения между мной и моим мужем. Но Андонис и думать забыл об этом скандале, его занимали совсем другие мысли. Он ушел, а через час вернулся с огромным восьмиламповым радиоприемником. Включил его в розетку и давай играться с кнопками, точь-в-точь как дети с новой игрушкой. Афинская станция теперь передавала военные песни. Затем последовал экстренный выпуск с трансляцией заявления Генерального штаба, то же самое мы уже слышали утром по радиоприемнику Ноты. Тогда Андонис поднялся и говорит Мариэтте: «Ну, Мари-Мариэтта, давай-ка собери все жестянки, Мари, и сетки, какие у нас есть, и давай со мной за покупками к Бухлосу… Пойду, закуплю провизии на месяц-другой, – это он уже мне адресовал, – чтобы нам было что поесть. Но ты к ним даже не думай прикасаться! Поставь в кладовку, и пусть оно там будет на черный день». «Мариэтта должна вернуться на Андрос, – прошептала я ему на ухо, – мы не можем удерживать ее здесь в такие времена. Позвони от Бухлоса в какое-нибудь агентство, узнай, когда идет корабль до Корти…» – и согнула пальцы, чтобы показать, что мы уже задолжали ей за четыре месяца. «Хорошо, – кивнул он, – пока еще есть время». Подхватил ее под руку и ушел.

Я осталась одна, с Принцессой. Выключила радио, которое уже стало действовать мне на нервы, покормила собаку и поднялась на терраску глотнуть свежего воздуха. Листья серебристого тополя, росшего во дворе соседнего дома, уже начали опадать. В те времена, когда мы только-только въехали в этот квартал, он был еще маленьким, тоненьким деревцем. Теперь же его наполовину обнажившиеся ветви доросли до уровня нашей террасы. Осенний ветерок чуть колыхал флаги на домах, тучи начали таять, сквозь них пробился луч солнца, словно бы и погода была согласна с чувствами людей. И сама не понимая почему, я вдруг почувствовала, как странное умиротворение успокаивает мою душу и мое тело. Ах, сестричка, сказала я мысленно, кира-Экави была права, как-нибудь справимся и с этим. Самое худшее, что может случиться, мы просто умрем, подумаешь!

Но в то время как ее оптимизм вселил в меня столько мужества утром, в тот же вечер сама кира-Экави появилась у нас в доме с красными глазами, будто проплакала всю ночь напролет. «Что с тобой? Что случилось?» – «Амнистия, – проговорила она, с трудом переводя дух, – Димитрис попал под амнистию, в полдень пришел домой и обедал с нами! Взял две рубахи на смену, кинул в чемодан и прямиком в Салоники, в часть!» – «Ты, что, не рада? – удивилась я. И вспомнила слова тети Катинго: – Да его ни за что не возьмут в армию, исключено, он же туберкулезник». – «Ты не понимаешь, – печально проговорила она, – сколько книг прочла, а таких простых вещей понять не можешь. Да даже если бы у него было здоровье в порядке и его бы забрали в армию, меня бы это не только не беспокоило, я бы радовалась. Если что ему и нужно для нормальной жизни, так это дисциплина. Что же до риска, так я бы смирилась: куда все дети, туда и он. Но с его-то здоровьем да с этакой дурной головой в тюрьме ему в тысячу раз лучше. Я, по крайней мере, знала, где он, ходила туда и видалась с ним сколько влезет, и душа моя была спокойна. Тогда как теперь он пойдет и его не возьмут, и мне снова трястись, как бы ко мне не пришли и не сказали, что он опять ввязался в темные делишки. В Салониках он найдет своих корешей и свои малины, будет болтаться ночи напролет, снова свяжется с этими постыдными девками, которые ему до костного мозга все вылижут. Я не могу так больше, Нина, я не хочу больше жить. Пусть уже бросают свои бомбы, пусть пускают ядовитые газы, чтобы я наконец умерла и обрела покой…» – «Хватит, – говорю ей, – прекрати это! Я знаю, что ты это так, не от чистого сердца говоришь. И ты тоже любишь жизнь, и, может быть, даже больше всех нас, вместе взятых. Иначе ты бы так не огорчалась каждый раз, когда у тебя все летит вверх тормашками. Сегодня у тебя депрессия, и ты все видишь в мрачном свете, а завтра будешь как огурчик…»