Третий брак

Конец света не только не наступил, и мы на другой день вовсе даже и не умерли, но парадокс заключается в том, что мы почувствовали себя живее прежнего. Война, прежде чем обрушить на наши головы новые напасти, избавила от кое-каких старых: она выдернула нас из оцепенения, наша жизнь наполнилась смыслом, мы больше не были бесцельно жующими и испражняющимися животными. Чувство опасности мигом пробудило в нас и другие, которых до той поры то ли вовсе не было, то ли были, да мы о том ничего не знали. Война сблизила нас, никогда прежде я не чувствовала, что мы с Андонисом так близки друг другу, как в те первые месяцы войны. Все эти годы мы, может, и спали бок о бок, но каждый жил своей жизнью, как если бы мы были посторонними людьми, а иной раз и врагами. Теперь же я впервые осознала, как сильно он меня любил и какое доброе сердце крылось за этими его ухватками деревенщины. Каждый вечер в постели, когда он начинал причитать и вздыхать: «Что мы будем делать, Нина? Ты сама знаешь, что очень скоро деньги на счете начнут улетучиваться, и у нас не останется ничего, кроме строительных форм, что же мы будем делать?», я отвечала: «Да ладно, все живут, и мы проживем! Есть люди, у которых денег еще меньше, чем у нас, а они не счастливее, не несчастнее нашего. Кира-Экави и вовсе ничего не имеет, они живут на одну только зарплату. К тому же ты не забывай, – добавляла я, – у нас есть дом. В самом крайнем случае пустим его с молотка и съедим до последней косточки, пока буря не утихнет и не появится работа. Неужели ты думаешь, что я сберегу его для приданого моей неблагодарной дочери, чтобы она меня еще больше поносила в благодарность за это?» Тогда он в ярости приподнимался на подушках и кричал мне: «Даже не думай! Мне, может, и недолго осталось, но что бы ни случилось, слышишь, что бы ни случилось, я хочу, чтобы ты дала мне слово, что дом не тронешь. Иначе не будет моей душе успокоения. Я хочу быть уверен, что у тебя хоть что-то да останется!..» Его начинали душить рыдания, он перекатывался с моей кровати на свою (мы спали на односпальных кроватях, придвинутых одна к другой), и я поглаживала его ласково и не вымученно, как когда-то, но с настоящей нежностью, которую до того я не испытывала ни к одному мужчине, за исключением, может быть, покойного папочки, и все повторяла: «Прошу тебя, перестань постоянно твердить, что ты умрешь! Если ты меня любишь, – шептала я, – не говори так! Ты же видишь, разве ты виноват в том, что нет подрядов? Дело шло к войне, и люди это чувствовали. Ну, что же ты такой глупыш, сидел, бедняжка, и во всем обвинял себя, и ведь несправедливо обвинял, вот и заболел от своих печалей. Ты думал, что все боги восстали против тебя. Побереги свое здоровье, – говорила я ему, – мне не нужно ничего другого. Ты же знаешь, у меня никого нет, кроме тебя. Если с тобой что-нибудь случится, мои родственнички тут же слетятся на поживу. И лучше уж я покончу с собой, чем попаду в лапы моей дочери…» Так я подбадривала его, и у него не только улучшилось настроение, и он вдруг стал прежним, оптимистичным, деятельным Андонисом, каким был когда-то, еще до болезни, улучшилось даже и здоровье: нога теперь беспокоила куда меньше, давление упало почти до нормы, и лишь изредка он жаловался на сердце. Я давала ему сердечное больше по привычке, чем из необходимости. Он начал есть с аппетитом, конечно, не так, как раньше, но, в конце концов, и голодным не сидел. Надо было итальянцам объявить нам войну, думала я, чтобы он пошел на поправку. И наша жизнь стала не только более подлинной и честнее, чем прежде, но и приобрела краски, которых раньше было не разглядеть на ее тусклом полотне. Каждый раз, когда Генеральный штаб сообщал об очередной победе в Албании, Афины словно перекрашивали в голубой цвет, улицы заполнялись людьми, как в мирное время на парадах, добрая половина мужчин – в форме, рядом с нашими были и англичане, и новозеландцы, и австралийцы в забавных фуражках, ты шел по центральным улицам, и казалось, будто здесь не война, а карнавал. Как в таких случаях обычно и бывает, многие пустились во все тяжкие и вытворяли такое, на что бы они никогда не решились в мирное время. Словно говорили: может, нам недолго осталось, так давайте же веселиться, пока живы. Все эти первые месяцы, ноябрь, декабрь и январь, мы жили и двигались в ритме военных маршей, которые беспрестанно передавали по радио. По двадцать раз на день мы слышали национальный гимн, по двадцать раз на день дрожали от волнения. Мы постоянно были «в полной боевой готовности». Столько всего должно было случиться, и все это было только на мне, потому что моя драгоценная доченька даже и не думала мне помочь. Все читала, тварь бездушная, романы Делли и Макса дю Везита – когда не спала. «Да что тебя, муха цеце укусила, чтоб тебе пусто было? – спрашивала я. – Что это за болезнь с тобой приключилась? Может, мне сводить тебя к психиатру?» К несчастью, у меня больше не было Мариэтты, которая помогала бы мне, как раньше. Спустя три дня после начала войны мы отправили ее на Андрос. Я собрала сколько было старых платьев, немного нижнего белья Андониса (для ее отца) и все, что было полезного в хозяйстве, из того, чем я уже давно не пользовалась или что было в двойном экземпляре, и отдала ей. Потом отбросила всю эту сентиментальную ерунду и отдала ей и старую ручную швейную машинку покойной мамы, которую держала исключительно ради воспоминаний. Мне не нужно больше барахла. С годами в доме скопилось столько хлама, что у меня уже не было места ни в одном шкафу, куда можно было бы впихнуть нужные вещи. Вместе с тем, хотя я и знала, как Андонис переживает из-за денег, я его таки додавила, и он дал ей еще и зарплату за три месяца, в подарок, не считая тех четырех, что мы ей задолжали. Успела ли она купить себе землю или же припрятала деньги в сундуке, и они потеряли свою ценность, как это было столько раз? Бедная Мариэтта! Мы провели вместе целую жизнь: она пришла к нам в дом еще девчонкой, а уехала зрелой женщиной. И, к несчастью, несмотря на все обещания, что мы дали ее матери, мы так и не удосужились найти ей хорошего мальчика, чтобы он на ней женился. Смотрины, которые мы устроили ей с одним молочником, так ни во что и не вылились, и меня мучила совесть. Она провела целую жизнь подле нас, говорила я сама себе, лучшие свои годы, и вот теперь ей нужно начинать все заново: учиться кормить поросят и рубить дрова. Да выдержит ли она, избалованная нами, собственной чистой комнатой, ванной и хорошей едой? В первые дни после ее отъезда я бродила по дому, как заблудившийся ребенок по лесу. Не знала, куда броситься и за что взяться. Счастье, что у меня была бедняжка кира-Экави, и она помогла мне. Как-то утром мы с ней вдвоем сели, стоит ли говорить, что даже и звука не было, чтобы это чудище, которое только выглядит как человек, моя дочь сказала: «Может быть, ты хочешь, чтобы я помогла, мама?», мы с кирой-Экави нарезали бумажные ленты и наклеили их крест-накрест на окна с помощью мучного клея, а поверх креста еще и буквой «X», чтобы они не разлетелись на осколки и не поранили нас, если и упадет какая бомба. Я и не думала прежде, что в нашем доме столько стекол. Мы клеили и клеили, и не было этому конца. В полдень того же дня я спустилась на улицу Эолу и купила тридцать аршин сукна, и кира-Экави села и сшила мне занавески на окна, и мы повесили их для затемнения. Каждый раз, когда из какой-нибудь щели пробивался лучик света, в дверь стучался полицейский и делал нам замечания. Мы еще и картона нарезали и закрепили на плафонах люстры в гостиной и на лампе в холле, она всегда была включена. Там мы обычно ужинали, меня это устраивало, так как холл был рядом с кухней, и там же мы собирались зимними вечерами. Холл был маленьким, и его легко было протопить. В то время он выглядел как вязальная мастерская. Мы вязали шерстяные вещи для пехотинцев. Быстро-быстро разбирались с домашней работой, и тут подтягивались жена Касиматиса, жена Кондопулоса, жена Хамхумиса, тетя Катинго и Ирини, Нота, кира-Экави со своим внуком и я, и мы сидели и вязали фуфайки, шарфы и перчатки для солдат. Бедные дети умирали от переохлаждения, воюя в заснеженных горах Албании. Мы вязали, как вязальные машины. Соревновались, кто первый свяжет рукав, кто – полочку, кто – спинку. Вязали и рассказывали истории или пели, как ткачихи за ткацким станком. Тогда появилась целая куча песен про итальянцев, которые вместо того, чтобы вторгнуться в Грецию, дождались от нас поражения на море: