Третий брак

В день, когда исчезла Виктория, кира-Экави с самого утра была у меня, перешивала две юбки, которые я покрасила. Когда Андонис умер, я вдруг поняла, что у меня нет ни одной черной юбки. После беспрерывного траура, что я носила поочередно по всей семье, меня уже так тошнило от черного цвета, что стоило трауру кончиться, и я сделала все, чтобы этого зловещего цвета у меня даже в шкафу не было. Я раздавала все вещи направо и налево. Последнюю черную вещь, изумительную муаровую юбку, отдала Поликсене после смерти Александра. Я старалась не думать о том, что настанет день, когда они могут снова понадобиться. И хотя во всех прочих вопросах я очень практична, но стоит задуматься о смерти, и меня точно парализует. Такую же ошибку я допустила и с нашей семейной могилой: мне постоянно присылали налоговые уведомления, со времени смерти дорогого папочки мы не платили, и я все забрасывала их в дальний ящик. Я не хотела даже заикаться об этом Андонису, не то что просить денег, чтобы не заронить дурных мыслей. И когда на следующее утро после его смерти мы позвонили на кладбище, чтобы предупредить, что собираемся открыть могилу, нам и сказали: «А вы больше не имеете права на эту могилу». – «Ох, беда, беда, да придумайте же что-нибудь!» – запричитал бедный дядя Стефанос. Что они могли нам сказать? «К сожалению, это не в нашей власти, у нас предписание» и так далее и тому подобное. И он был вынужден – кругом марш – мчаться в налоговую инспекцию с оплатой, а потом назад, чтобы сунуть им этот чек в морду. Чуть ли не с боем, но нам удалось похоронить Андониса уже к вечеру. Он столько лекарств принимал при жизни, что после, ох, не приведи господи, начал вздуваться и смердеть. Боже мой, что за кошмар я пережила! И если бы рядом со мной не было киры-Экави, чтобы помочь и утешить, я бы точно свихнулась. Госпожа дочь даже и не подумала подойти ко мне, чтобы поцеловать, как это подобает детям, и сказать: «Мама, не плачь». И даже лучше, что не осмелилась. Что бы там ни было, но глаза бы мои ее не видели. Как вспомню истерики, которые она нам закатывала, так сразу вскипаю. Она сожрала его, ведьма, думала я, живого человека сожрала. Сожрала и успокоилась. «Возьми ее, – сказала я кире-Экави, когда пришла в себя от обморока и ко мне вернулось самообладание, – возьми ее, и отведи к тете Катинго, и скажи дяде Стефаносу, чтобы он сделал то, что мы делали с папой и мамой. Он знает. И будешь возвращаться, – добавила я, – заскочи на рынок и возьми две упаковки черной краски “Арти”. У меня нет ничего черного!» Мое сознание внезапно стало кристально ясным, словно бы вовсе не было моим. Послушали бы мои соседки, как я тут заказываю краску «Арти», подумала я, так сказали бы, что я бездушная и совсем его не любила. Но меня ни на грош не волнует, что там себе люди думают. Что все эти человечки знают обо мне и Андонисе, о наших радостях и горестях, что мы пережили вместе, обо всех этих восьми годах, что мы прожили вместе! Их изумляет, что я не плачу и не кричу, как будто вопли и истерики – признак страданий!..