Третий брак

Сейчас, спустя пятнадцать дней, я в первый раз задалась вопросом: а может быть, они правы, может, я и в самом деле бесчувственная и совсем его не любила? Папа говорил, что смерть людей, которых мы любим, это как удар ножом, боль приходит позже, когда рана запечется, и, как во всех других вопросах, и в этом он оказался прав. Теперь-то я знаю то, чего не знала тогда, что пятнадцати дней недостаточно, чтобы рана запеклась, такая рана, что должны были пройти годы и годы, чтобы я могла оплакать его по-настоящему. Все эти дни после его смерти я часто ловила себя на мыслях о деньгах. В конце концов, у меня есть фунты, утешала я себя и сразу приходила в себя. Нина, говорила я, как же так, как это возможно, что ты, дочь Аравандиноса, позволяешь себе подобные низкие мысли? Он еще не остыл в своей могиле, а ты думаешь о деньгах! Ночами сон не шел ко мне, а когда все-таки удавалось заснуть, мне снились чудовищные кошмары. Только теперь я могу осознать, в каком состоянии тогда была моя психика и насколько естественно и абсолютно по-человечески было думать так, как я думала. Все случилось так быстро, обстоятельства были настолько необычными, что любая женщина на моем месте поступила бы точно так же и никак иначе. Эта смерть была совсем не такой, как мамина или папина. Это был кошмар без начала и конца, который, казалось, снился наяву. Помню, когда стемнело и мы, тетя Катинго, дядя Стефанос, кира-Экави и я (все остальные уже с час как были в убежище), поставили гроб в гостиной, чтобы всю ночь читать над ним молитвы, я все смотрела на него в дрожащем свете свечей – мы были вынуждены их зажечь, электричество опять отключили, – прислушивалась к далекому, но ясно различимому грохоту взрывов, доносившемуся от Пирея, и не знала, кого же оплакивать: его, уже покинувшего этот чертов мир, или нас, живых, обреченных на бог весть какие ужасы. Если вдруг на наш дом упадет бомба, говорила я ее мысленно, только один человек не пострадает – ты, Андонис! И отворачивалась от него. Я не хотела на него смотреть. Черты лица изменились, это был уже не тот Андонис, которого я знала.

В три часа утра наш дом вздохнул и содрогнулся от самого фундамента до крыши, как будто началось землетрясение, как будто и в самом деле пришел конец света. Ленты не ленты, а стекла все одно вылетели, свеча погасла. На соседний дом упала бомба! – решили мы. И, не сговариваясь, рухнули на колени – ждать своей очереди. Прошло несколько мучительных мгновений, и никаких новых взрывов. На следующий день из газет мы узнали причину загадочного взрыва: во время авианалета бомба попала прямо в английский транспорт, и вместо того чтобы немедленно отбуксировать его подальше от гавани, они, скоты этакие, оставили его гореть, где был, прямо у причала, пока наконец огонь не добрался до боеприпасов и корабль не взлетел на воздух, а вместе с ним и половина пирейской набережной. Как можно было оплакивать Андониса, когда мы сами жили в аду и не знали, будем ли живы на следующее утро? Само собой, мне помогла и смена обстановки.

Сразу после похорон я осталась в доме тети Катинго, и когда на следующий день она предложила, если мне того захочется, жить у них постоянно, я согласилась с радостью. Мне даже думать было тошно, не то что вернуться в этот дом, который сейчас был мне чернее могилы, да еще с единственной компаньонкой в лице моей дочери. К тому же каждый день происходили все более зловещие события (немцы уже дошли до Фермопил), так что у меня не было ни сил, ни времени тосковать об умерших. Я понимала одно: если я хочу выжить сама и спасти это чудовище, что сидит на моей шее, все переживания нужно забросить в дальний угол и быть практичной. «Что это такое произошло, что твоя невестка не пришла вместе с тобой? – поинтересовалась я у киры-Экави, так просто, чтобы нарушить молчание, которое уже начало сдавливать мне грудь. Я нуждалась в том, чтобы слышать звуки привычного человеческого голоса. – Разве ты не говорила позавчера, – продолжила я, – что и она тоже должна прийти нам помочь?» Кира-Экави оторвала взгляд от юбки, которую подшивала, сплюнула нитку, прилипшую к губам, скривила рот в ядовитой усмешке и, подражая гримаскам Виктории, произнесла: «Ой, у нее голова болииит, она хочет остаться однааа!..» – «А твой сын что делает?» Взгляд ее омрачился. «Понятия не имею. Когда-то он приходил ко мне и расписывал свои подвиги в мельчайших деталях. Теперь же со мной и словом не перемолвится. Как вернулся из Салоник вместе с этой, нет больше прежнего Димитриса. Вчера вечером пришел домой в два часа ночи. Ему, видите ли, нужно голову сломить, чтобы это давикосовское отродье было сыто. Я-то надеялась, что этот жид смирится, привыкнет да и сменит гнев на милость, но теперь боюсь, что моим мечтам не суждено воплотиться». – «Да ладно, не торопи события, – говорю я, – дай ему немного времени на передышку. Подожди, пока все утрясется…»