Третий чемпионат фабулы по прозе

Гараня-то только что дома Гараня, а при всём честном народе в полном собрании, хучь баклуши бъём, хучь капусту квасим, прозываем нами – Гарасим. В Церкви-то на Причастии поп и вовсе его Герасимом величат. Был-де такой Герасим Иорданский, который льва в пустыни исцелил, из лапы занозищу удалил и до полного выздоровления хворого выхаживал. Так-от на Гаранины-то именины поп в проповеди и сказал. И прибавил ишо, что была между Герасимом и львом во всю жизнь дружба великая, а как преставился Герасим, лев ему могилу когтями вырыл, сам старца погреб и на могиле той от умиления сердечного издох.

– Вот и ты, раб Божий, таковой дружбы сподобляйся! – присовокупил поп и щёлнул Гараню медным крестом по маковке, просфору праздничну по случаю именинов из кармана вынув.

Гараня-то в прежни времена о дружбе со львом и думать не знал. А тут ему попово благословенье не тем боком в голову-то и стукни:

– А что ж? – размыслил он сам в себе, – Парень я видный, состоятельный, лицом обоятельный, что бы и не задружиться мне с каким лютым зверем на случай драки али другого какого злоключения.

С тем из Церквы и вышел.

– Льва-то в наших краях сыскать промблема, так пущай хоть кто помельче, да посноровистей у меня в друзьях будет.

Завязал узелок с провизией и пошёл в лес.

Лес-от у нас, тот и взаправду волшебной. А медмеди, говорят, в ём лесные свяшшенники. Кабы медмедь сразу Гараню назад-то благословил, тот бы недолго скитался да мыкался. Так ведь нет, – иньший день медмеди как на парад в деревню ходют, только что без ружьев да сабель, а тут вышло у них с Гараней полное расхожденье интересов. То ли прослышали они, что мужичок-от не их, а льва розыскиват, то ли вон вышли по надобности на какую благородну ассамблею. Не было их, одначе, на ту пору в лесу. А мужичку-то нашему медмедь по самой малости и был ох как надобен!

Шёл-шёл Гараня, долго ли коротко, шага два ступил – видит, ёж на тропке клубочком свернулси.

– Ага! – думает себе мужичок, – До льва-то ёж, почитай, двух медмедев недорос, однако ж колюч, да занозист. Коли подпихнуть кому под драку такового друга под мягко место, так уж и одним сопротивником меньше будя!

Так-от он подумал, а сам-то и не знат, как к ежу подступицца. Шапку с головы снял – мысля пропала. Шапку надел – ежа взять нечем. А голыми руками так и сяк подступись – не возьмёшь.

– Ох, – смекает Гараня, – Зря я рукавицы дома забыл!

Пошёл-то он в лес летом. Зимой у нас ежи в лесу и не встречаюцца, по норам спят. Тут припомнил про то и сам Гараня, да и говорит в сердцах:

– Эх! Задружился бы я с тобой, ёжик, да больно ты в зиму сонлив. Скажу ишо, тулупчик твой от моды самолучшей далече. Кабы был ты гладок, шелковист да кудряв, аки агнец, покудасть гармоника под драку не наяриват – так и был бы ты мне по гроб жизни верный друг!

Ёжик пофыркал, да и укатился в листву под коренья. А что ежу сказать? Он буквиц говорящих не знат!

***

Перешёл Гараня пригорок, да ложбинку, да упавшу лесинку, да ишо трясинку, видит – лиса перед ним огнём по осинничку мелькат.

– Эге! – размысливат мужичок, – Лиса зверь хитрой да бывалый. С лисой и в голодный год без курятинки не останесся! Силов-то у неё превеликих нету, почитай, до льва полтора медмедя недотягиват, мелковата. Одначе и умом друг дорог, не одною тяжёлой лапою!

Так-от он смекнул, а у самого умишка не хватат, чем бы лису к себе приманить. Щурился он, щурился – лиса всё дале и дале, ан неприметней не делаицца.

– Ох, – запечалился Гараня, – лиса-то весь день приметна, рази что об ночь свои хитрости обделыват. Это что ж мне, всяк день ночи ждать-дожидацца, чтоб пользу-выгоду от дружбы с ею поиметь? Нет, не в дружбу мне плутовка рыжая.

Так от благорозумно и россудил.

– Эй! – гикнул он на прощание, – Задружился б я с тобою, лиса, кабы шубка твоя была как у горностаюшки, мягка да пушиста, летом по земле, зимой по снегу неприметна. А ноне уж больно ты рыжа, ступай себе домой восвояси!

Лиса на те речи Гаранины ничего не сказала. То ли слов не знала, то ли далёко уж была.

***

Ходил Гараня день, ходил другой. Набрёл на третий день на годовалого медмежонка-пестуна. Тот от мамки отбился, ишо не оженился, таким же парнишкой по лесу шлялся. Годовалый медмедь и собой не велик, и реветь по-страшному ишо не обык. По таковым резонам Гараня нимало медмедя не испужался. Смерил мишку плотницким-бондарским глазомером – с хороший бочонок будя. А всё до льва Иорданского цельного большого медмедя недотягиват.

– Угу! – бормочет мужичок, – Поизмельчали нонче медмеди. Да и на что оне мне? Занозиться-то медмедю, поди, есть где. Хучь на вырубке, хучь на сплаве. А только какой резон занозищу у энтого мишки из лапы выкорчёвывать? Жди, когда подростёт, да в силу войдёт, да окрестные пасеки разведат. А боками-то, гляди, как мягок да нажорист. Небось всё себе подгребат, делицца с почтеньем да разумением не приучен. Тут с голодухи с таким другом схудать-помереть недолго. А что яму напослед когтями выкопат – кака ж в том радость?

Разумен был Гараня на все случаи поморской жизни. Оттого и тут не сплоховал.