Третий лишний. Он, она и советский режим

В начале 60-х годов московский литературный критик и писатель А. С. предпринял поездку по русскому Северу. В деревне на реке Мезень они с женой остановились в избе крестьянина Василия Федоровича. Слава о нем шла неважная: в свои 35 он уже отсидел в лагере срок за воровство. Матерщинник, хулиган, пьяница, совратитель, он переспал со всеми учительницами окрестных школ. И все же было в этом разболтанном мужике что-то притягательное. Он несомненно был природно одарен: отлично рассказывал и даже собирался написать роман о своих мужских похождениях. К женщинам Василий Федорович относился лишь как к предмету потребления, проявляя к прекрасному полу высшую степень пренебрежения. Своей гостье, московской интеллигентке, он объяснял после рюмки водки: „Как же ты можешь меня учить, если у тебя одна голова, а у меня две”. При этих словах он торжествующе тыкал себя в причинное место.

Москвичи пригласили мезенского мужика приехать погостить у них в столице, и вскоре он появился в Москве. Среди прочих развлечений, которые приготовили для своего гостя писатель и его друзья, было посещение знаменитой Третьяковской галереи. Сопровождал Василия Федоровича по залам Третьяковки друг супругов С. крупный искусствовед Г. В галерее и произошел поразивший москвичей казус. В зале искусства XIX века среди картин знаменитого русского художника Карла Брюллова мезенский крестьянин увидал нечто такое, что заставило его остолбенеть. Остановившись перед картиной, изображающей нагую женскую фигуру, Василий Федорович вдруг густо покраснел, закрыл лицо согнутым локтем и отвернулся. У него от волнения даже голос пропал. „Вот уж не ожидал… — просипел он. — Такое уважаемое учреждение и такой стыд показывают…” В крайнем расстройстве и возмущении Василий Федорович покинул прославленную галерею.

„Поведение нашего гостя показалось нам сначала необъяснимым, — комментирует этот эпизод писатель С. — Но, поразмыслив, мы поняли, что для него и его земляков это вполне естественная реакция. Интимные отношения с женщинами для Василия Федоровича, с одной стороны, крайне желательны, а с другой, — чрезвычайно постыдны. Настолько постыдны, что ни говорить о них, ни тем более изображать их ни в коем случае нельзя. Это — табу. Таков символ веры этого матерщинника и развратника из северной русской деревни.

Рассказ А. С. (ныне он преподает в одном из наиболее престижных университетов Франции) напомнил мне множество такого же рода примеров в жизни и литературе. Он очень распространен, этот тип людей, у которых стеснительность, боязнь малейшего упоминания о функциях тела, об интимных отношениях соседствует с грубейшей руганью и подчас с хамским отношением к женщине. В деревне такой тип встречается чаще, в городе несколько реже, но в целом такова основная, массовая психологическая конструкция мужчины „из простых”. Двойственность эту отмечают многие советские писатели, особенно те, что пишут о деревне. Василий Белов, вполне официозный „деревенщик”, книги которого тем не менее полны сцен массового беспробудного пьянства, сквернословия, легких связей, напоминающих спаривание животных, вместе с тем описывает такую неожиданную как будто сцену. В деревенский магазин среди прочего товара привезли на продажу картину в раме — репродукцию классического полотна Рубенса „Союз Земли и Воды”. Когда окруженный крестьянками-покупательницами возчик товара Мишка ободрал с картины обертку, он даже „щелкнул от радости языком”:

— Мать честная! Бабы, вы только поглядите, что мы привезли-то!.. Бабы как взглянули, так и затевались, заругались: картина изображала обнаженную женщину.

— Ой, ой, унеси леший, чего и не нарисуют. Уж голых баб начали возить! Что дальше-то будет?..

— Возьми да над кроватью повещай, не надо и жениться.

— Ой, ой, титьки-то!

— Больно рамка-то добра. На стену бы для портрета.

— Я дак из-за рамки бы купила, ей-богу, купила.

Картину купили „для портрета”. По просьбе хозяйки картины Мишка выдрал Рубенса из рамки и свернул его в трубочку”[134].