Третий пир

Я не мог слушать, физически не мог — жизнь моя этого не принимала. С прошлой пятницы, когда Никита сказал: «Спутались они давно, года два уж, наверное», — мне так и представлялся спутанный омерзительный клубок из рук, ног и прочих членов, орошенных кровушкой (это уж дополнительный штришок, внесенный мечтателем — мною). Ничего подобного — все благопристойно, абсолютно реально, все живы. Реализм невыносим, подробности убивают — если бы! — пытают. Пунцовый сарафан. И как он сказал с покорной страстью: «Куда ты захочешь».

Однако свидетели не были удовлетворены, и дядя Петя поинтересовался, зря в самый корень:

— От чего лечит твой детский дружок?

Кирилл Мефодьевич взглянул на меня, я кивнул (мужчина я, в конце-то концов, или истеричка?), он сказал:

— Насколько я понял, он специалист по душевным заболеваниям. Использует гипноз и внушение.

— Ни черта себе! — изумился Федор. — Никогда не верил!

— В нечистую силу я верю, — заявил дядя Петя строго.

— Так какого ж, Палыч, ты сидишь (Федор мой ровесник, но в палате я — Палыч, и болезнь у меня сомнительная). Он твою жену загипнотизировал, а ты… — Тут Федор кстати припечатал и меня. И я не обиделся, все правильно.

Кирилл Мефодьевич сказал:

— Думаю, все не так просто. Когда мы разговаривали с Евгением Романовичем, я ощутил целенаправленное движение посторонней, очень сильной энергии.

— В чем это выражалось? — спросил я.

— Например, на какое-то мгновение я забыл обо всем и с удивлением глядел на молодого человека, сидящего напротив. Тот улыбался. Мне стало неловко: как я попал сюда и что мне от него нужно? А улыбка становилась все привлекательнее, лицо все краше. Я почувствовал, что и сам улыбаюсь, попытался перекреститься и вспомнить молитву. Не могу, рука не поднимается. Вспомнилось другое. И какой-то голос во мне сказал: «Отче наш…» Я сразу ощутил птиц за окном, сирень и солнце. Евгений Романович перестал улыбаться, и вошла ваша жена.

— Вы его одолели, или он сам прекратил внушение?

— Наверное, был вынужден. Его как-то корежило, как будто легкая судорога пробегала по лицу, и тон переменился на более отрывистый и резкий.

— А что вы ему противопоставили?

— Воспоминание из молодости.

— Аналогичное?

— О, нет.

— Жека надо мной экспериментов не проделывал.

— Да ведь это пустяк. Могут быть затронуты глубинные слои подсознания. Но даже это не главное. Я уверен и вот лишний раз убедился: подчинить себя чужой воле можно, если сам — сознательно, чаще бессознательно — стремишься к этому.

Вывод прозрачный до неприличия: она связалась с ним сама, добровольно и свободно (мелькнула мыслишка: а может, он намекает, что я с ним связался?). Я так и думал. Но деликатный старик ограничился намеком, а для иллюстрации тезиса о тайной свободе человека обратился к высокому костру дяди Пети:

— Вот пусть Петр Васильевич скажет: они иконы по приказу жгли или добровольно?

— Черт его знает как! — дядя Петя задумался. — Страшно было и весело. Как что подзуживало: проверь, что будет, проверь. Не по приказу. Всю ночь пили и гуляли, а мороз лютовал, крещенский, наутро, чтоб уж до конца, надумали и церковь разнести. Активисты то есть. Очкастый в ту ночь отбыл. Пришли — пусто, а на балке в правом приделе подпасок висит. Дурачок наш деревенский, Ванька. Уже закоченелый.

Я аж вздрогнул. Какой нездешней, потусторонней силы сюжет (здешний, здешний, никольский). Осколок Апокалипсиса, разрушающий евангельские каноны: юродивый выбрал самую позорную иудину смерть, чтобы спасти храм.

— Ну, протрезвели слегка, — продолжал дядя Петя. — Секретарь комсомольский говорит: так он же дурачок, какой с него спрос? Тут бабы набежали, заголосили, нас выгнали. Потом хоронили.

— Все хоронили? — спросил Кирилл Мефодьевич.

— Все. Старухи обмыли, в чистое переодели, мужики гроб сколотили. Думаешь, легко в тридцать градусов могилу копать? Опять костер жгли, по очереди долбили. А тут еще недоумение: ведь крест ему не положен и в ограде упокоить нельзя. Ну да попа от нас еще в двадцатом увезли. Потому сами распорядились.

— Поставили крест?

— Поставили. Возле церкви и схоронили.

— Сколько вам было лет, Петр Васильевич?

— Сколько б ни было, все мои.

— Ну а все же?

— Тринадцать.

А дождь шумел упоительно-равнодушно. Протянуть руку в окно — на ладонь упадет несколько упругих кроваво-красных капель. Как в кинематографе или во сне — немного воображения, — протягиваю руки к небу в прозрачном чистом потоке, струи стекают, обагряют до локтей, до плеч, прожигают кожу до костей, лицо костенеет, стоит скелет с вознесенными костяшками посреди лужайки с красной травой.

Такие видения не к добру. Кирилл Мефодьевич стоит посреди палаты в допотопном брезентовом плаще до пят, до калош, надетых на штиблеты. Отрешенное лицо крестоносца в черном капюшоне, тяжелый крест в правую руку — и пошел сквозь красный дождь или крещенский холод к высокому костру.

— Ну, я пошел, — сказал старик. — Друзья, до завтра.