Третий пир

Жека подхватил иностранную бутылку и две рюмочки, в прихожей метнулись тени и приглушенный смех. Солидный, дорогой, якобы профессорский кабинет утопает в предвечерних лучах, тяжелая, якобы старинная мебель внушает доверие (старомодный эскулап в очках… «Доктор, спасите, приходит чертик, приходит и приходит…» — «Как пришел, так и уйдет, не волнуйтесь»). Доктор опустил фиолетовые непроницаемые портьеры («драпри» — так он выразился), нашарил какую-то кнопочку в стене, вспыхнули угли почти натурального с виду британского камина («Сюда, сюда, Митя, к камельку, а за окнами, представим: „Мчатся тучи, вьются тучи, невидимкою луна…“ Кыш отсюдова! — повысил голос. — Оба в мать».)

В полумраке псевдоночи Митя ощущал приятную прохладу кожаного кресла, слегка поворачивал в пальцах хрустальную рюмку, густая влага вспыхивала пурпуром углей.

— Ты считаешь, что я в тупике?

— В расцвете и в тупике. Но есть выход.

— Какой?

— Эмиграция.

— Я с тобой серьезно, а ты…

— Я абсолютно серьезно и все обдумал, — Жека говорил непривычно задумчиво, стекла очков отражают тот же угольный пурпур. — Сейчас ты завопишь: Отечество, мол, почва. Так для кого ты выкладываешься? Для унавоживания отечественной почвы?

— Если бы. Это честь.

— Вот именно: если бы. Кто тебя слышит? Не обманывайся, друг мой, ты занимаешься самоуслаждением. Это нечестно. И для Отечества, и для почвы лучше, чтобы ты был там. Тогда услышат. Если б в свое время твой дед был там…

— Слушай, — перебил Митя возбужденно, — кажется, я понял. Ведь он мог уехать, а выбрал самый тяжкий путь.

— И бесполезный. Жертва вечерняя, но бесполезная.

— Утренняя. На рассвете.

— Откуда ты знаешь про рассвет?

— Я не знаю, — он растерялся. — Я всегда так чувствовал. Солнце встает, или пасмурно, влажно. Мне кажется…

— Да постреляли по камерам — и все. Не вдавайся, не застревай на этой точке.

— Как ты думаешь, — пробормотал Митя, — их успели закопать до немцев?

— Да что тебе? Немцы — народ чистоплотный, тюрьма должна функционировать при всех режимах. Не в том суть. Я все обдумал и нащупал пути. И отдаю себе отчет, — сказал он проникновенно, — как мне будет тебя не хватать. Но я подъеду. Языки я знаю. (У Жеки и впрямь была редкая способность к языкам.) Я подъеду, и мы развернемся, мы им покажем, что такое русский дух.

— Что покажем? Нет, я умру!

Митя наконец развеселился (нет, не утренняя радость, когда Поль угадала его мысли — или, наоборот, он угадал ее? — ведь она раньше прочитала), Вэлос, конечно, не шекспировский шут, но все-таки безумно смешно. Смешно! Оба друга исходили в смехе, изнемогали, так что и Маргарита не выдержала и сунулась было в дверь, и Жека замахал на нее руками, и из рюмки разбрызгался «наполеон» на электрические угли (инфернальный огнь не дрогнул), они не смогли остановиться, и странный смех этот уже отдавал слегка истерикой, как вдруг Жека сказал деловито и буднично:

— Ничего смешного. Предлагаю обсудить мой выход. Подчеркиваю: абсолютно безопасный. Но есть одна тонкость — ты, конечно, догадываешься, — так ведь вздор, условность, формальность, скоропреходящая.

— Ну?

— Ты должен сменить национальность.

— Жека, ты меня сегодня уморишь, ей-Богу!

— На минуточку! — вскричал Вэлос. — Русским нельзя, никак. То есть можно, но сложно, у русских все сложно и всерьез. Риск и скандал, и могут взять. Притворишься на минуточку, тем более ты крещеный, в Палестину воевать не пошлют, прямиком в Бостон.

— В гробу я видел…

— Ну, в Париж!.. Хотя для настоящего громокипящего успеха нужны Штаты, они задают тон. Ну пусть Париж… или Стокгольм, — Вэлос задумался. — А пожалуй, Митя, ты прав: не Бостон, а Стокгольм. Ты ведь помнишь свой роман наизусть? Ты все свои вещи помнишь наизусть? Сможешь восстановить?

Митя усмехнулся.

— А может, в Грецию, а, Жека?

— Ни-ни, это провинция… Ах, да! — он засмеялся. — А меня тогда покойник выпорол, ну, папа. Я не рассказывал? Нет?.. Впрочем, сейчас не об этом. Я вот о чем подумал. Неплохо бы, пока суд да дело, переправить рукопись, пусть переводят. Жалко, я не могу, языки знаю, а… не могу. У тебя есть отпечатанный экземпляр?

— И экземпляра нет, и концовка еще не дописана, — отвечал Митя машинально, с изумлением отмечая, как втягивается в какую-то несусветную чушь, вроде детского побега.

— Это не проблема, Полине надиктуешь, — Вэлос занялся «наполеоном», наполнив рюмочки до краев. — За успех, Митюша! Эх, пройдемся мы еще, братец, по Елисейским полям.

— Не хочу.

— Захочешь. Вот закончишь вещь — и захочешь. Чтоб автор — да не хотел? Это извращение. Да ты представь: книжечка, новенькая, свеженькая, как невеста, которую только что выдали, страницы похрустывают и пахнут славой. — Вэлос улыбнулся и оглянулся на дверь. — Кстати, у меня есть одна девочка (просто знакомая — пока). Могу подарить. Чудо.

— В Париже или Стокгольме?

— То своим чередом. Я ей про тебя рассказывал, с ума сойти.

— С ума сойти, — повторил Митя задумчиво. — Ты к чему это подбираешься, Вэлос?

— Ага, загорелся?

В прихожей послышались звонок и голоса.