Третий прыжок кенгуру (сборник)

– Никуда бежать не надо. Полный покой и все условия для работы беру на себя. Можешь садиться за стол хоть сейчас.

Меточка сдержала свое слово, ручка у нее оказалась властная, порядок она умела навести бестрепетно. Ни один гость без ее позволения больше не переступил порога. Аким был избавлен от необходимости подходить к телефону, на все звонки отвечала лично супруга или в крайнем случае домработница, которой велено было соединять с Акимом только в самых важных случаях. Резко сократились приглашения на всякие заседания и совещания. Встречи и поездки были безжалостно ограничены все той же Меточкой.

Таким образом все условия для работы были созданы. И Аким тут же сел к письменному столу. Но в первый день повесть, как говорится, не пошла. Гений исписал целую стопу бумаги и все отправил в корзину, стоявшую возле стола. Возобновить прерванный творческий процесс все равно что заново разогреть внезапно остывший в доменной печи металл. Только металлурги знают, какая это адова мука, а все остальные читатели могут поверить на слово, что это именно так, а не иначе. Сам не раз начинал прерванную работу, знаю.

Промучившись несколько дней кряду, Аким затем все же вошел в работу. Название новой повести «Двое под луной» было придумано еще в Ивановке, когда только зародился замысел. Название, согласитесь, привлекательное, лирическое. В этой своей второй повести юный гений решил поведать читателю о первой юношеской любви, застенчивой и скромной, протекавшей тихо и целомудренно на окраине маленького среднерусского городка.

Аким живописал светлые весенние сумерки, когда так щемяще сладко сидеть с несмелой сверстницей где-нибудь в укромном местечке на обдутых ветром и омытых первыми теплыми дождями бревнах, слушать, как где-то за рекой самозабвенно щелкают соловьи, целый вечер плывут протяжные песни, раздается счастливый смех и веселые голоса гуляющей табунками молодежи. С наступлением темноты, а она в весеннюю пору не спешит, соловьи один за другим смолкнут, а табунки парней и девчат разобьются на парочки и начнутся долгие-долгие сидения на бревнах, на лавочках, на бережку, а потом затяжные провожания.

И весь вечер разговор не разговор, вздыхания не вздыхания, но уж сладкое волнение, замирание сердца – обязательно. За весь вечер юная парочка, может быть, всего-навсего разок-другой и поцелуется и робко обнимется, и то потому, что под предлогом ночной прохлады парень снимет пиджак, растянет его на двоих и будет придерживать рукой одновременно полу пиджака и свою подружку.

Аким знал все это по собственному опыту. И у него в жизни был первый робкий роман, начавшийся как раз в светлую весеннюю пору с очаровательной в своей юной прелести девушкой из Ивановки по имени Аленка. Роман этот, как и почти все такие романы, кончился ничем, пути молодых людей разошлись, как только они начали шагать более или менее самостоятельно по жизненной дороге, но волнующие душу чистые и трогательные воспоминания остались и, по всей видимости, сохранятся в памяти на всю жизнь. Эти-то трепетные воспоминания и питали новую повесть юного гения.

Возможно, новая повесть получилась бы намного лучше, если бы Аким работал над ней неторопливо и раздумчиво. Торопясь как можно скорее заявить о себе новой вещью, Востроносов спешил, работал иной раз на несвежую голову, не вызвав в себе тех ощущений, какими должны были жить герои, довольствуясь лишь чисто умозрительными представлениями об их чувствах и душевном состоянии. Может быть, Аким и не гнал бы так, если бы Меточка каждый день не справлялась, сколько он успел сделать, и не стеснялась выговаривать, если ей казалось, что гений ленился. Впрочем, делала она это чаще в шутливой форме, придавая голосу доброе звучание. Это она умела, владеть голосом ее выучили в театральном институте.

– Милый, тебе что-то вчера мешало? Давай разберемся и устраним помехи.

И они разбирались и принимали меры к тому, чтобы больше ничто не препятствовало плодотворным творческим занятиям.

Иной раз Меточка не воздерживалась от упреков.

– Милый, ты ленишься. Помни, первый признак гения – гигантская работоспособность.

Это было ласковое подхлестывание и, как всякое подхлестывание, раздражало творца. Раздражало настолько, что иной раз Акиму хотелось послать к черту милую супругу, сказать ей примерно так: «Много ты понимаешь в гениях. А Грибоедов, оставивший потомкам всего лишь тощий томик, по-твоему, не гений?» Но Аким по слабости характера крепился, подавляя в себе протест, что далеко не лучшим образом сказывалось на его творческом самочувствии.

И все же несправедливо было бы винить во всем одну Меточку. Нового произведения ждали и другие. Акима торопили, подталкивали, подхлестывали льстивыми похвалами, лицемерными подбадриваниями. Он нервничал, спешил, сознательно не обращал внимания на промахи, потом можно будет отшлифовать, доработать, главное – поскорее что-то выдать.