Третий Рейх. Дни Триумфа. 1933-1939

Всему этому еще предстояло произойти, когда 1 марта 1935 года в день официального объединения Гитлер в Саарбрюкене говорил о своей радости в связи с решением саарцев. Он сказал, что это был великий день для Германии и для Европы. Он показал силу и популярность Третьего рейха и его идей среди всех немцев. «В конечном счете, — провозгласил он, — кровь сильнее, чем какие-либо документы на бумаге. Что было написано чернилами, однажды будет перечеркнуто кровью». Намек для немец-коговорящих меньшинств в других европейских странах, в особенности в Польше и Чехословакии, был совершенно понятен[1459]. Гамбургская учительница Луиза Зольмиц отметила «День возвращения Саара домой», в последний раз вывесив свой старый черно-бело-красный имперский флаг, перед тем как поднять над домом новый, украшенный свастикой[1460]. По всей Германии в празднование этого события развевались флаги. Помимо прочего это голосование привело в отчаяние тайную социал-демократическую и коммунистическую оппозицию в Германии и еще больше укрепило самоуверенность рядовых нацистов[1461].

Оно также усилило смелость немецкого Вождя в вопросах международной политики. Гитлеру становилось все сложнее скрывать скорость и масштабы перевооружения от мира, а референдум в Сааре дал опору для новых требований военных, выполнение которых было бы совершенно невозможно скрыть от внимательных глаз за рубежом. Успех саарского референдума подтолкнул его к объявлению 16 марта 1935 года о существовании военно-воздушных сил у Германии и введении призыва. Он сказал, что армия будет увеличена до более полумиллиона человек, в пять раз больше численности, разрешенной Версальским мирным договором. На следующий день в Берлине прошел грандиозный военный парад, на котором военный министр генерал Вернер фон Бломберг объявил, что Германия готова снова занять свое законное место в мире наций[1462]. Конечно, Гитлер заверил всех, что все, чего желала Германия, это мир. Многие из симпатизировавших ему людей среднего класса поверили в это. «У нас снова есть всеобщая воинская повинность!» — с ликованием писала Луиза Зольмиц в своем дневнике:

«День, о котором мы мечтали с позора 1918 года… Утром Франция ввела у себя двухлетний срок военной службы, за который они так долго бились, а вечером мы объявили о всеобщей воинской повинности в ответ на это. Нам бы никогда не пришлось пережить Версаль, если бы всегда принимались такие меры, давались такие ответы… Всеобщая воинская повинность нужна не для войны, а для сохранения мира. Потому что беззащитная страна между хорошо вооруженными государствами обязательно выглядит как приглашение обращаться с ней, как с территорией, по которой можно свободно маршировать и которую можно грабить. Мы не забыли рурскую интервенцию»[1463].

Когда по радио прозвучало официальное объявление, писала Луиза: «Я встала. Меня переполняло воодушевление, это был слишком важный момент. Я должна была слушать стоя»[1464].

Однако это объявление породило и широкое волнение среди многих немцев, особенно тех, кто видел Первую мировую войну. Многие молодые люди с недовольством восприняли перспективу быть призванными после того, как они уже провели много месяцев на трудовой службе. Однако в то же время некоторые более возрастные рабочие приветствовали облегчение, которое эти перемены должны были принести в ситуацию с безработицей. И вместе с тем, что в одном репортаже называлось общим «по-настоящему сильным военным психозом», у тех же людей часто возникало чувство удовлетворения от того, что Германия наконец-то снова вернула себе международное уважение. «Нет никаких сомнений, — отмечал агент социал-демократов в области Рейна и Вестфалии, — что беспрестанное муссирование темы о равном уважении и немецкой свободе оказало глубокое влияние на бывших марксистских рабочих и вызвало замешательство среди них»[1465].