Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

И все же символистское представление Иванова о поэте как волхве для людей и голосе своего народа, наряду с концепцией единства человеческого и божественного начал, получают новое – и весьма опасное – воплощение в советский период, когда Советы использовали столь мощные идеи для весьма земных целей. В противовес парадигме, воспеваемой искусством Иванова, Царство Человеческое поглощает царство духовное[360]. Вместо связи с духовным русским Третьим Римом, писатели вынуждены служить новой Римской империи, заставившей их быть проводниками – не всегда успешно – между духом и империей, когда человек и Бог слились именно так, как того боялся Иванов и о чем скорбел. Более поздние модернистские тексты, посвященные Риму, исследовали сложную динамику между литературой и властью, осуждая писателя как причастного к созданию государства в римском ключе и в то же время привычно воспевая его как единственного, кто способен подарить искупление миру через объединяющую духовность.

Глава пятая Императоры в красном

Поэт и двор в «Смерти Нерона» Михаила Кузмина

Таким образом, мы по праву не приняли бы его [поэта] в будущее благоустроенное государство, раз он побуждает, питает и укрепляет худшую сторону души и губит ее разумное начало.

Платон. Государство (IV век до н. э.)

Виновен в том не певец…

Гомер. Одиссея (VIII век до н. э.)

«Мы, гуманисты, философы вольные и исходящие жалобами на насилие, – мы-то есмы: утонченнейшие насильники, палачи и тираны; государственная монополия мысли есть наше же отражение: “страж порога”; и – да; “большевики” – мы есмы», – заявил Андрей Белый в 1921 году [Андрей Белый 1921: 115]. В вышедшей впоследствии обзорной статье Михаил Кузмин отверг стенания Белого[361], но в последующие годы откровенно аполитичный Кузмин создал драму, которая повторяла и исследовала описанное Белым шокирующее слияние гуманиста с тираном в новом Советском государстве. В «Смерти Нерона», задуманной после смерти Ленина в 1924 году, но написанной по большей части в 1928–1929 годах [Кузмин 1994, 1: 322–380][362], Кузмин поделил нарратив между рассказом о скандально известном римском императоре Нероне, явно представленном предшественником как Ленина, так и Сталина, и историей русского писателя по имени Павел Лукин, который посещает Рим в 1919 году и пишет пьесу о Нероне. Созданная в духе экспрессионистского творчества Кузмина в 1920-х пьеса, которую главные исследователи Кузмина Джон Малмстад и Николай Богомолов охарактеризовали как «пожалуй, его драматический шедевр» [Malmstadt, Bogomolov 1999:314], отражает серию пересекающихся тем и мотивов, служащих для связи историй двух персонажей, когда действие перемещается почти с каждой сценой между императором и писателем в различные периоды их жизни. Каждый из героев переходит от бедности в раннем возрасте к внезапному богатству, что дает им возможность воплотить утопические мечты о помощи обезличенному человечеству. И наконец, каждый из них приходит к отрицанию утопических идей в пользу личных отношений и самопознания. Кузмин использовал параллельное повествование о Нероне и Павле, чей деятельный идеализм кончается трагически для окружающих, чтобы подчеркнуть опасность устремлений к изменению мира и их воплощения в жизнь; он поставил знак равенства между героями и современными ему «императорами», переделывающими Россию, а также восприимчивыми творцами, ставшими добычей опасных соблазнов социализма. Изображая непреходящую власть Рима как мифотворческий инструмент в рассуждениях о русской национальной идентичности, Кузмин в своей картине русского Рима четко отразил, что древний античный мир продолжает проливать свет на постреволюционное настоящее России.