Третий Рим. Имперские видения, мессианские грезы, 1890–1940

Рим Кузмина одновременно является столицей Римской империи эпохи Нерона (37–68 годы н. э.) и декорацией XX века для литературных размышлений Павла по поводу этого времени. Рим здесь опять является свидетелем взаимодействия языческой империи и нового христианского начала, которое в итоге сменит ее. Отступая от основного источника жизнеописания Нерона – трудов римского историка I века Светония, – Кузмин изображает любовницу Нерона Актею христианкой[363] и через показ осуждения Нероном ее верований вводит тему противостояния язычества и христианства. При этом, расширяя круг связей в своей пьесе и включая пародическую параллель между Нероном и Христом, Кузмин достигает еще двух эффектов. Он намекает на сходство между новой развивающейся религией, с ее утопизмом и обожествлением индивидуальности, и всемирной империей, которую эта религия стремится заменить. В то же время он представляет в сатирическом свете богоподобный статус, придаваемый власти. Кроме того, проводя скрытые параллели между Нероном и советскими лидерами, как и в других своих текстах, написанных в этот период, Кузмин с успехом соединяет русский социализм с империей Нерона и мечтами и целями раннего христианства. Таким образом, в этом постреволюционном произведении сливаются социализм, христианство и имперское начало, а вооруженное противостояние «Катилины» Блока сменяется общим разочарованием в революционных мечтах.

В своем более позднем обличье Рим Кузмина является местом, где писатель из современной автору России сталкивается с такого рода смешением, где он может буквально и метафорически исследовать возможное сочетание власти и утопических идей при помощи акта творчества. Таким образом, текст Кузмина является реакцией на характерное прежде для России отношение к Риму и отображает разрушительный результат подобного сочетания. Размышляя о собственном опыте России революционного периода, Кузмин признает привлекательность таких идей в равной степени для правителей, их подданных и творческих людей, но призывает тем не менее к важной альтернативе: личному, глубинному поиску каждой человеческой душой творческой самореализации через любовь. Отображая путь, по которому идут Павел и Нерон, являющиеся в каком-то смысле альтер эго творческого «я» автора, Кузмин предлагает возможное искупление для обоих персонажей. Сделав это, он отказывается от соучастия в очевидно опасных мечтаниях государственных мужей, возложенного им на самого себя. Вместо этого он говорит о сложной, но в конечном итоге священной и искупительной роли писателя в современной России, ставшей Третьим Римом, в то время как провозглашенный Москвой путь, сочетающий политику и веру, зашел в тупик.

История вопроса: политика и Рим

«Нет! – воскликнул Главк. – Нам не нужен холодный и всем надоевший симпосиарх, этот царь на пиру».

Эдвард Булвер-Литтон.

Последние дни Помпей (1834)

Всю свою жизнь Кузмин признавался в том, что считает политику неинтересной и непривлекательной темой, а его друзья и знакомые обычно поддерживали и оправдывали его образ как полностью аполитичного человека. В 1904 году, к примеру, Георгий Чичерин, являвшийся в начале века близким другом и доверенным лицом декадента Кузмина, а впоследствии ставший советским наркомом иностранных дел, написал ему письмо, в котором сравнивал «два параллельных потока» тех дней: «духовно аристократическое новое искусство и демократическое социальное движение». Отмечая собственную принадлежность к последнему, Чичерин предположил, что Кузмину эта область «чужда»: ведь его занимает «новое искусство, хвалы земле, новая мистика, новый, более интенсивный человек»[364]. Завершая этот образ, друг Кузмина Эрих Голлербах в декабре 1936 года написал в дневнике, что недавно почивший Кузмин «часто говорил, что ему абсолютно все равно, кто там наверху – пусть хоть лошадь правит, мне плевать» [Голлербах 1990: 227][365].