Третий. Текущая вода

— Если ты один, — сказала Карина, — то это ничто. Сколько раз я ошибалась в людях, было скверно, стыдно… Но вот теперь знаю, что без ошибок этих, разочарований и обид не выросло бы у меня к людям уважение. Что, парадоксально звучит? Ничего… Ошибки и обиды лечат, не всякого, конечно. Я усвоила крепко: не нужно бояться ошибиться; тогда можно стать такой, в ком не обманутся другие. Это личный опыт, Валя, я его не афиширую и не ищу сторонников. Легко, наверное, любить и уважать сильных, красивых людей, а вот так называемый «серый пиджачок» со слабостями, дурными склонностями, бестолковой жизнью, кажется, заслуживает мало внимания. Я не морализаторша, Валя, нет… Это интересные и значительные люди, «серые пиджачки»-то. Опять парадокс? Нет. Они интересны и значительны возможностями роста, развития. И интересно жить среди них и видеть, как они меняются в тех обстоятельствах, в которые их ставит случай или судьба. Это увлекает, Валя, и свои ошибки, разочарования не кажутся серьезными… Вот есть у меня дело, которое я делаю для людей — и для сильных и красивых, а больше для «серых пиджачков» — и за которое я не жду сиюминутных признаний и благодарности. И все это нетрудно, когда ты среди людей. Не хочется размениваться на неприязни, мелочные распри. Не хочу розового счастья. Успокоенности… Мне тогда и крышка…

Великомудрая Карина, думал я. Нужна такая вот великомудрая Карина, чтобы пришла и потыкала мордой оземь. Здорово помогает. Во всяком случае, лучше, чем препирательства со старым псом.

— Мне обидно за таких молодых, как ты, Валя. Всего-то вы боитесь. Любви безответной боитесь, разочарований боитесь, зла боитесь, добра тоже. А главное, боитесь в дурачках остаться… Вот отчего все это! Любите свои терзания, свою страдальческую значимость. И приходите к пустым, величественным формулам. Да добро бы только к формулам, а то ведь поступаете по этим формулам, и выходит у вас… Вон там за палаткой Зоя сидит… Время идет, Валя. Жить надо, к людям бежать… терять, находить. А у вас неразвитость какая-то, прости господи…

Крепко она тебя, Фалеев! Кажется и макушка покраснела… Ох и крепко.

Только и остается, что выплюнуть сигарету и спрятать лицо в ладони.

По-моему, до меня начинает доходить, отчего плакал Великий Точило. Он-то не боялся оставаться в «дурачках», а оставался и оставался. И не боялся. Он, конечно, не дорос до этой самой мудрости, о которой говорила Карина, может быть, только чувствовал ее краешек. И, наверное, думал, что доброта его бесталанна, что это не та доброта, не по той мерке. Он думал, что доброта его пройдет, как прилипчивая болезнь. Жалел себя и лил горючие слезы. Вот что самое грустное во всей этой истории с Великим драгоценным Точилой.

Карина встала, смяла окурок и бросила его в огонь. Отвернулась, сложив руки под большой грудью, потом начала ходить взад-вперед у костра.

Мы долго молчали каждый о своем.

Сумерки сгущались и ясно выделяли тишину. Хрупали изредка лошади позади березняка, шумела приглушенно вода в реке, едва шевелилась листва.

— Валя, — сказала Карина. — Ты не серчай: я ж дело говорила.

— Конечно. Я и не думаю обижаться.

— Ты давно знаешь Маркела?

— Третий год.

— Что ты о нем знаешь?

— Больше всего он бывает один.

— Ты не пробовал с ним говорить?

— О чем?

— Говорить о нем и Жоре?

— Зачем?

— Вот еще одна напасть, Валя! Ведь они были у тебя, и ты ничего не заметил?

— Были. И кое-что я заметил.

— Что ты можешь сказать?

— Мне кажется, их объединяет взаимная ненависть.

— Кажется?.. А это точно. Я тебе уже рассказала о Жоре. Зачем ему Маркел?

Карина попросила еще одну сигарету.

Она сидела и курила, и взгляд темно-карих глаз потерялся в лепестках пляшущего огня. Она опять посмотрела за палатку, потом встала и направилась к Зое. Но с полпути вернулась, бросила недокуренную сигарету в костер.

— Посиди пока один, Валя.

Карина села рядом с Зоей, положила руку ей на плечо.

Она что-то говорила ей, гладила по волосам, но Зоя не отзывалась, была безучастна, равнодушна, неподвижна.

Светилось старое брезентовое полотнище. Шуршали кони, шумела вода…

Ты был просто туг на ухо, Фалеев. Там, в реке, — не законы физики.

Речка Березовая чиста и холодна, в ней есть что-то, есть истина, которую ты не мог и не хотел понять.

Все, к чему свелись твои эмоции, — это боязнь мешающего тебе шума.

Когда-то у меня был друг, подумал я. Зимнее, штормовое море играло с судном, которое уходило все дальше и дальше в океан от огней большого портового города. И друг крепко брал тебя под локоть и вел по проваливающейся палубе. Он оберегал тебя, хмельного, от лееров, кнехтов и мог бережно, незаметно заслонить эти огни, гаснущие за кормой, на которые ты оглядывался и к которым тянулся…

Карина склонилась к Зоиной голове и что-то очень тихо говорила. Потом Зоя обняла ее и прижалась к ней, и они обе сидели вот так, обнявшись, и текло время, и дымился костер. Наверное, они плакали…

Карина встала, оправила штормовку, высморкалась в платочек. Она постояла над Зоей, поглаживая ее голову, потом ушла за березняк, привела обеих лошадей.